Помни обо мне

Впрочем, нежелание держать в доме посторонние уши, я могла понять.

— Учи их, шлифуй, — с тяжелым вздохом Йенсор развалился на тонконогом диванчике, — а все тщетно.

— Очень красивый дом, — я опустилась в кресло напротив.

— Еще б ему не быть красивым за такие-то бабки.

Йенсор достал из рукава батистовый платок с россыпью жирных пятен, отер проклюнувшуюся лысину, мясистый нос и неожиданно тонкие губы под напомаженной полоской рыжих усов.

— Ну? Чего хотела?

— У меня предложение, — я улыбнулась, глядя в зеленые, как недозрелые желуди, глаза теневого короля Кериниса. — Выгодное предложение. На тысячу золотых.

Глава 30

Вдовствующая королева Гизельда смотрела в окно. Там, за мозаикой цветного стекла, пойманного железной сетью переплета, медленно умирала ночь. Сегодня королева проснулась рано, раньше обычного. Она умылась водой из серебряной чаши, в которой плавали красные, точно кровь, лепестки роз. Розы, любимые, истинно королевские цветы, были везде: на тяжелых исмаэльских коврах, дамасте обивки, бархатных подушках и пологе балдахина. И те же розы только из золота и эмали, цвели на корсажах дам, что сейчас священнодействовали вокруг королевы. Они смягчали сухую, словно опавшие листья, кожу ее рук драгоценными маслами, расчесывали и укладывали волосы, пряча за сложным плетением, золотом лент и накладных локонов, уродливую седину. Покрывали лицо тончайшим слоем баснословно дорогой жемчужной пудры, подводили губы и брови…

Подумать только когда-то она считала, что украшая себя, женщина роняет честь и подвергает опасности душу. Как наивна она была.

Королева улыбнулась своему отражению, которое в милосердном полумраке казалось почти молодым. Она выбрала платье из темно-красного бархата, со вставками из золотой парчи и жесткого, точно кольчужная сеть, золотого кружева. А к нему драгоценный пояс и широкие парные браслеты — дар халифа Исмаэля. Давно она не наряжалась с таким удовольствием. Но сегодня — особый день. Хороший день. Первый хороший день с тех пор, как эти бестолковые, бесполезные мужчины все упустили. А ведь она предупреждала. Она ведь предупреждала их…

Взмахом руки Гизельда отвергла протягиваемое фрейлиной ожерелье и приказала подать ларец с драгоценностями.

Мужчины всегда ее подводили. Все. Или… Отец хотя бы спросил ее согласия, прежде чем отправить к Хартвейгу. Для Виллема Благочестивого, искренне считавшего себя воплощением воли Всеотца, это было почти любовью. А она, как и подобает добродетельной и преданной дочери, согласилась. Она согласилась. И стоя у алтаря в главном соборе Кериниса, с радостью сказала да златовласому принцу с удивительно синими глазами. Тогда них горело то, что четыре года принцесса, а вскоре уже королева Гизельда считала любовью.

Нет, сегодня никаких сапфиров. Ляпис-лазури, бирюзы, топазов… Рубины. Да. Кажется, именно это ожерелье было на ней в день, когда сдохла его проклятая девка.

Какой это был чудесный день.

Гизельда прикрыла глаза.

В тот день она смеялась. Впервые за долгое, очень долгое время. Гладила заметный даже под самым просторным платьем живот и смеялась. Тогда она верила, истово верила, что родится мальчик. Нормальный мальчик. Золотоволосый и синеглазый, как его отец. И возможно, Хартвейг снова посмотрит на нее с улыбкой…

Но родилась девочка. Золотоволосая и синеглазая, как ее отец. И Хартвейг действительно улыбнулся. Только дочери… И больше не навещал спальню королевы, предпочитая ей, законной жене, которую пред ликом Всеотца клялся почитать и беречь, память о мертвой шлюхе. Он даже не разозлился, когда Гизельда завела любовника. Как будто можно было унизить ее еще сильнее.

Вино Альби, превозносимое за почти медовую сладость, горчило, но королева упрямо опустошила золотой кубок и приказала налить еще. Она села у окна. У того самого, сквозь которое пять дней назад собственными глазами увидела подменыша. Живого и невредимого.

Он вернулся. Ее надежда, подаренная после десяти лет бесплодных попыток зачать дитя и обернувшаяся кошмаром. Он вернулся, и у покоев королевы появилась охрана. Ей запретили покидать комнаты и принимать посетителей. Ей, что спасла страну от позора и возможной смуты. Ей, чье слово двенадцать лет было законом. Ей… Запретили?!

Золотой кубок ударился о стенную панель, расплескав по лепесткам резных роз кровавые винные капли. И фрейлины — хоть фрейлин это отродье ей оставило — засуетились, подавая королеве новый.

А ведь она предупреждала, промедление опасно, а теперь… Де Рош мертв, Окли и остальные скулят в камерах Шатли, трясутся от страха за свои жалкие жизни. Деруа предал, а отец Эквитан… О, отец Эквитан навестил свою духовную дочь и, делая вид, что не понимает ее намеков, сказал примириться с сыном. Примириться… С сыном…

Как будто у нее действительно есть сын. Ах, если б только у нее был сын…

Мужчины…