Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Имре попытался ввести меня во все дела. Прежде я ни во что не вникала, до той поры понятия не имела о денежных расчетах, процентах, комиссионных, гонорарах и, как ни старалась, не могла разобраться во всех этих сложностях, пока судьбе не угодно было вмешаться и заставить меня понять что к чему.

После инфаркта Имре перестал вести светскую жизнь, однако меня не ограничивал в этом. Напротив, даже радовался, если я уходила из дома, зная, как я люблю бывать в обществе. Ирмгард Шпис, заботливая сиделка, находилась при нем неотлучно; достаточно сказать, что за первые полтора года она ни разу не воспользовалась своим правом на выходной день. Она, как никто другой, досконально изучила будни Имре Кальмана за последние годы его жизни. Между ними установился на редкость прочный контакт. Позволю себе привести высказывания сестры Ирмгард, они настолько точно характеризуют отношения больного и сиделки, что нет нужды добавлять к ним ни слова.

«Если я раз в три недели выбиралась к парикмахеру, маэстро распоряжался доставить меня туда на машине. У меня еще и волосы просохнуть не успевали, а за мной уже являлся шофер. „Не иначе беда случилась“, — в страхе думала я. „Какая там беда, просто мне хотелось, чтобы вы были рядом“, — такими словами встречал меня маэстро. Называл он меня сестрой Ирмгард или просто сестрой. Однажды мне все же пришлось взять отпуск: скончался мой отец, и я уехала в Гёттинген на похороны. На это время меня подменила другая сестра, которая прежде ухаживала за господином Кальманом. Четыре недели спустя, когда я вернулась, коллега в семь утра уже поджидала меня. „Поторопитесь к маэстро. Ума не приложу, что вы с ним сделали, но мне ему никак не угодить!“ Маэстро находился еще в постели, он хорошо выспался и явно был счастлив снова видеть меня. Говорить он почти не мог, но я его понимала. Одеваться ему я, правда, помогала, но затем мы каждое утро — а иногда и после обеда — отправлялись на прогулку, и так шло до самой его смерти.

Мадам по вечерам часто отлучалась на приемы. Маэстро очень гордился супругой. „Красивая женщина“, — говорил он, попрощавшись с нею. Всякий раз, как мадам и дети уходили из дому, он подстрекал меня: „Ну-ка, сестра, посмотрим, что нам скажут карты“, — и я должна была гадать ему. Главным образом его интересовала судьба акций. По утрам он первым делом разбирал почту, сложенную на столике для завтрака, а затем подмигивал мне: „Вы были правы, сестра“. Биржевые дела оказывались в полном порядке.

День проходил соответственно строгому распорядку. Для прогулки нас чаще всего отвозили в Булонский лес. На обратном пути господин Кальман выпивал первую бутылку томатного сока, а я — легкий аперитив. Затем мы покупали газеты — по большей части немецкие, — и я зачитывала вслух наиболее интересные сообщения. Под конец доходила очередь до покупки фруктов; маэстро всегда отбирал их сам, так же, как и отварные мосолки.

Господин Кальман составил перечень своих галстуков — их было около четырехсот штук; каждому галстуку соответствовал подходящий носовой платок, и маэстро точно помнил, какой кем был подарен. Если кто-нибудь из детей вдруг заболевал, он обязательно говорил: „Ивонкин подарок сегодня не надену. Повяжу-ка я галстук Чарли“.

Маэстро до известной степени жил прежними представлениями о жизни. Как-то раз, когда мы были в Мюнхене, он заказал себе ботинки у лучшего мастера в городе — как делал и тридцать лет назад. Мы вместе выбрали кожу, мастер снял мерку, и через неделю ботинки были готовы. Господин Кальман, весьма довольный работой, достал кошелек и выложил на стол сто марок — как и тридцать лет назад. Но теперь сшитые на заказ ботинки обходились в двести пятьдесят марок. Услышав об этом, господин Кальман невероятно перепугался. „Полноте, маэстро, — успокоила его я, — по нынешним временам это обычная цена. Посудите сами, ваша супруга ходит в туалетах от Диора, так что вы вполне можете позволить себе такой пустяк“.

Под конец он больше всего радовался тому, что не тратит на себя слишком много денег».

Я уже упоминала о скромности Имре. Свидетельства сестры Ирмгард говорят о том же. Да и друзья любили его за то, что он никогда не строил из себя знаменитость, держался просто и естественно.

Осенью 1953 года мы возвратились в Париж из путешествия по ФРГ. 30 октября Имре в сопровождении сестры Ирмгард явился к завтраку. Мы все уже сидели за столом.

— Что-то я неважно себя чувствую, — сказал он. — Пожалуй, лучше снова лечь.

Муж так и сделал. Сестра Ирмгард измерила ему давление: оно оказалось нормальным. Имре улыбнулся и немного погодя уснул. Этот день ничем не отличался от прочих… с той лишь разницей, что Имре уснул и не проснулся. Он и сам не заметил, как настал конец.

Австрия хоронила Кальмана со всей официальной пышностью. Имре покоится там, где ему и хотелось: на Центральном кладбище Вены, по соседству с Бетховеном, Брамсом, Моцартом, Зуппе, Штраусом и Миллёкером.