Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Рождество 1949 года выдалось для нас печальным. Лишь в январе появились признаки постепенного улучшения, но полностью оправиться Имре так и не удалось.

Наша дочь Лили, еще будучи в Париже, влюбилась в некоего молодого человека, и хотя ей не сравнялось и восемнадцати, похоже было, что чувство ее серьезно. К тому же мне самой так хотелось в Париж!.. И я совершила ошибку: в феврале, едва только в состоянии Имре наметилось улучшение, я покинула Нью-Йорк. Намеренно раздувая страсть дочери, я взяла с собой и обеих девочек, и Марию Первич, которая так и не сумела свыкнуться с Америкой, — мы отправились в Европу.

— Ну, а ты вскоре приедешь вслед за нами, — сказала я Имре. Однако через четыре недели пришла телеграмма: «Ты нужна мне в Нью-Йорке».

И я опять допустила промах, отправив вместо себя Лили. Мы часто говорили по телефону. Кстати, в Париже меня удерживала не только неуемная страсть к этому городу, но и стремление добиться, чтобы Имре тоже приехал сюда. И я добилась своего: несколько месяцев спустя он прибыл в Париж в сопровождении Чарли и сиделки. Мы наняли квартиру у Трокадеро.

Желая облегчить Имре работу, мы взяли напрокат несколько роялей. Однако ему так хотелось иметь собственный инструмент, что ко дню рождения я купила ему пианино. Инструмент поставили в спальне Имре, и на нем впервые прозвучали все те мелодии, с которыми широкая публика могла познакомиться лишь после смерти Кальмана. Музыку к своей последней оперетте «Аризонская леди» он начал писать еще в Америке; отправным моментом для него послужил мюзикл — «Энни, вооруженная амазонка». Создавая это произведение, Кальман стремился выразить свою признательность Америке.

«Правда, Америка неоднократно давала мне поводы для страданий, но в конце концов она ведь и приютила нас, писал он мне еще до отъезда в Европу в одном из трогательных писем, свидетельствующих о благородстве души их автора. — А теперь эта временно обретенная родина увянет и исчезнет, как прошлогодний цветок лотоса. Я желаю нам обоим и впредь идти совместным путем. Желаю, чтобы ты стала моим лекарем, сотни раз в день проверяя мой пульс, измеряя мне давление, тщательно заботясь обо мне и окружая меня любовью. За эту любовь я так глубоко признателен тебе». Имре так хотелось жить в Цюрихе!.. «Ради тебя я готов и на эту последнюю уступку: в угоду тебе приеду в Париж».

Мы отправились в Баден-Баден, подлечить Имре; здесь и настиг его второй — по счастью, более легкий — инфаркт. Наш врач доктор Нимейер порекомендовал незамедлительно нанять постоянную сиделку.

Как раз в тот момент из Лондона вернулась опытная сестра-сиделка. Уроженка Гёттингена, Ирмгард Шпис обучалась в Берлине; приход советских войск застал ее в одной из берлинских больниц.

— Как быть с вашими выходными днями? — спросила я.

— Мы успеем поговорить об этом, когда больному полегчает, — ответила она, чем привела меня в восторг.

Имре вскоре совершенно не мог обходиться без сестры Ирмгард, которая находилась при нем неотлучно. Ей удалось поладить даже с нашим весьма неуравновешенным семейством. Ирмгард Шпис стала последней и достойной восхищения спутницей Имре.

Если Имре хотелось поработать, она закрывала дверь его комнаты и никого к нему не допускала. Меня Имре не терпел рядом с собой, если ему необходимо было сосредоточиться, занимался ли он сочинительством, выполнял ли обычную повседневную работу или был поглощен обширной перепиской. Энергично расхаживая взад-вперед по кабинету (еще до инсульта), он не выпускал изо рта толстой сигары — а впоследствии сигареты — и в невероятном темпе диктовал, ухитряясь надиктовать тридцать-сорок писем за утро. К вечеру все они должны были быть перепечатаны набело и сданы на почту.

— Эти вечные диктовки доконают тебя! — пыталась я урезонить его. Однако Имре умел быть и резким в своих ответах:

— Почем ты знаешь, какую службу может сослужить вам когда-нибудь эта моя работа?!

Вот и теперь, будучи больным, он старался все дела уладить сам, но выразить свои мысли вслух уже не мог. В Париже он однажды вызвал меня к себе и знаками дал понять, чтобы секретарше диктовала я. Имре вместе со своей преданной сиделкой находился рядом. И я начала диктовать. Мысли и воля моя были точно скованы. А муж сидел рядом, с палкой в руках. Стоило мне употребить неподходящее слово, и он грозил мне палкой. Эта пытка длилась несколько часов подряд, пока я вконец не выбилась из сил, а после обеда диктовку пришлось продолжить. Имре заставил писать письма своему издателю (в то время шли съемки «Королевы чардаша» с Иоганнесом Хестерсом и Марикой Рёкк, и нужно было заключить контракты) и прочим деловым лицам, а также друзьям.

Я должна была угадывать его желания по глазам. Порой это удавалось мне с таким трудом, что начинали душить слезы, и я выбегала из комнаты, чтобы не разрыдаться при муже.