Помоги родной земле!

«Один на один с болью, мучаясь бессонницей пять недель подряд, я вдруг подумал однажды ночью, а каково бывает лосю, если попасть ему в плечо, и он уйдет подранком, и в эту ночь, лежа без сна, я испытал все это за него — все, начиная с шока от пули и до самого конца, и, будучи не совсем в здравом уме, я подумал, что, может, это воздается по заслугам мне одному за всех охотников. Потом, выздоровев, я решил так: если это и было возмездие, то я претерпел его и по крайней мере отныне отдаю себе отчет в том, что делаю…»

Имеющие уши — да слышат! Пусть бы все охотники заучили это место наизусть, как в прежние времена учили «Отче наш», и уж коли взялись стрелять — стреляли бы наверняка. А иначе — лучше не браться, не кровянить природу.

Как говорится, равнять не будем, но вспомним, как истребляли бизонов в Северной Америке. Прерия была завалена грудами гниющего мяса: убивали только ради шкур, тушу выбрасывали на съедение волкам и койотам.

Со страниц книги «Серая Сова», написанной индейцем (в замечательном переложении с английского М. Пришвина), встает перед нами страшная картина гибели «бобрового народа».

Однажды канадский индеец Вэша Куоннезин подобрал двух осиротевших бобрят, и вот они-то перевернули ему душу, заставив отказаться от охоты, которая на протяжении многих лет была его страстью и кормила его. Индеец стал защитником бобров и вообще всего лесного населения.

«Лес научил меня, — спустя годы писал Вэша Куоннезин, — все больше и больше любить миролюбивых и интересных зверей, которые жили вместе со мной в этой стране Тишины и Теней. Он вызвал у меня отвращение к охоте, к убийству. Итак, в конце концов, я отложил в сторону ружье и капканы и стал работать в защиту тех, кого я так усердно преследовал».

«Рассказы опустевшей хижины» назвал Вэша Куоннезин свою книгу-исповедь. Не напоминают ли ныне эту опустевшую хижину многие и многие уголки леса в разных частях света, еще в недавнем прошлом богатые охотничьи угодья?..

Однажды на Выставке достижений народного хозяйства были показаны прирученные дрофы. Они произвели сенсацию. Мясо у дрофы нежное, вкусное, как у индейки, а вес по двадцати килограммов один экземпляр. Нашелся энтузиаст, любитель природы, пенсионер Болтоусов (живет под Симферополем), занявшийся одомашниванием дроф. Он и привез их на выставку… А ведь не в столь отдаленные времена дрофы («дудаки») тоже были в Подмосковье и никакой редкости не представляли.

…Дичь — это значит там, где дико, нетронуто, где не отважится показываться человек и, стало быть, все живет своей естественной, непуганой жизнью.

Отсюда — пернатая дичь, водоплавающая дичь…

И пошел на край долины
У моря искать дичины…

(Пушкин)

Удивительно сказать, а ведь когда-то битую дичь мы даже вывозили за границу, — не только пушнину!

Иностранцы изумлялись обилию живности в наших лесах. Фазаны, глухари, стрепеты — царская дичь, кулики всех видов, куропатки, перепела, дрофы… это пернатые; а сколько было не пернатых, не летающих, а бегающих, прыгающих, лазающих!..

Опять — не отсюда ли фамилии: Лисин, Волков, Медведев, Хорьков, Барсуков, Зайцев, Оленев, Россомахин, Лосев, Кабанов, так же, как Гусев, Лебедев, Сорокин, Воробьев, Голубев, Синицын, Гусаков, Стрижев, Дудаков; так же, как, к примеру, боярин Свиньин повторяется в русской истории ничуть не реже, чем, скажем, Воронов или Воронин, или тот же Уткин…

Дичи было богато, для ловли порой не требовалось даже снасти: к примеру, скворцов и диких голубей ловили руками. Несомненно, какое-то влияние на расплод дичи имело строгое соблюдение постов — периодов, в кои православной религией запрещалось есть мясо.

Ну, а уж какие кушанья подавались на царский или боярский стол в дни пиршеств: «журавли жареные» да «цапли жареные», «лебяжьи шейки с шафраном», «лебедь с потрохами под белым взваром»… Сто двадцать пять перемен насчитал на пиру один иноземный посол, гостивший при дворе московского князя. Конечно, пировали так лишь знать, аристократы; простой народ не позволял себе излишеств; но кое-что от богатств леса перепадало и ему. Да иначе и не могло быть.