Помойник

Она сидела на древнем продавленном канапе, под деревом, с живописно развешенным на его сучьях постиранным нижним женским бельем. Оно красиво развевалось и колыхалось на ветру. Точь-в-точь как флажки расцвечивания на мачте боевого корабля во время военно-морского парада.

Строение, принадлежавшее Кастре, было, пожалуй, наиболее прочным и приличным из всех тех, что встретились мне до сих пор в подлеске. Оно имело местами бревенчатые стены, накладную дверь, обитую худым дерматином, маленькое застекленное оконце и крышу из рифленого железа. Поэтому заслуживало гордого названия хибары.

Правда, я не сразу узнал бойкую подругу Крохли в этом сгорбленном бесполом существе в расстегнутом пальто крысиных тонов. Лишь после того, как она подняла свое зареванное лицо и посмотрела на меня мутноватыми глазами.

Выглядела Кастра хуже некуда. Оказывается, что в прошлое наше свидание она была просто эталоном женской красоты, разумеется, по здешним меркам. Сейчас же из-под платка, съехавшего на сторону, выбивались сальные свалявшиеся пряди волос. Веки покраснели и вздулись. Воспаленные потрескавшиеся губы кривились в горестной улыбке. Из приплюснутого носа текло и капало, и она постоянно им шмыгала и утирала его рукавом пальто.

— Здравствуй, Кастра! В общем, прими мои соболезнования, — сказал я, останавливаясь в отдалении.

— Ты кто?

— Володя.

— Какой еще Володя?

— Бугримов.

— Какой еще Бугримов?

— Да Володя Бугримов. Я — племянник вашего бывшего Головы, — напомнил я.

— Вовка, ты, что ль? Как же, я не забыла. Чего притащился? Опять гуляешь? — не без укора спросила она.

Вместо ответа я подошел к Кастре и протянул ей целлофановый пакет с двумя бутылками водки и куском сырокопченой колбасы, купленными в магазине. Затем, отступив назад, осторожно примостился на стволе поваленной березы. Ствол покоился на двух деревянных подставках и служил чем-то вроде скамьи.

— Спасибочки, я тронута, — равнодушно произнесла бомжиха и вновь опустила голову.

У ног Кастры на влажной земле, опутанной прелой прошлогодней травой, лежал труп человека. Труп был завернут в упаковку из-под крупногабаритной бытовой техники и туго перетянут бельевыми веревками, представляя собой большой нелепый кулек.

— Прими еще раз мои соболезнования. Сейчас тебе тяжело, но нужно крепиться, — произнес я, что обычно произносят в таких случаях. — Люди рождаются, чтобы умереть.

Кастра промолчала, никак не прореагировав на мои слова.

— А что, гроба у вас не нашлось? — спросил я, выдержав паузу.

— Не нашлось. Конечно, это как-то не по-христиански без гроба. Я понимаю. Но откуда ему взяться? Гробы на свалку не выкидывают, — шумно вздохнула она и смахнула рукой набежавшую слезу. — Не выкидывают даже бракованные.

— Угу. Народ использует их по прямому назначению, — подтвердил я.

— Вот-вот. А сделать сам для себя гроб Крохля не догадался. Умишка не хватило. Даром только школу в тюрьме кончал.

— Мы не планируем собственную смерть. Мы считаем, что будем жить вечно.

— И то, правда. Не планируем, — хлюпнув носом, согласилась Кастра. — Ведь не мужик был — чистое золото! Каких поискать! Все изготовлял и мастерил собственными руками. Где-нибудь за бугром, в Голландии, ему бы цены не было. А у себя на родине оказался на свалке. Как последняя собака. Обидно.

— Еще бы.

— Видишь, Вовка, что за домину нам отгрохал?

Я послушно посмотрел на их убогую хибару, и кивнул.

Нельзя сказать, что я сильно сокрушался по поводу смерти Крохли. Но мне было его жалко. Однако странно устроен человек. При виде чужой смерти ему почему-то в первую очередь становится жалко самого себя.

— Клянусь, это лучшее жилье здесь у нас. С ним не сравнится ни одно другое, — продолжала она. — Крохля сам все построил. Нет, второго такого мужика не найти. Он все нес домой. Ну, все ценное, что находил на свалке. Я была за ним как за каменной стеной. Он всегда за меня заступался.

— Охотно верю.

Кастра громко чихнула, вздрогнув всем телом. Рот ладонью она, естественно, не прикрыла. Поэтому ее слюна долетела до меня.

— Будь здорова! — отряхиваясь, пожелал я ей.

— Постараюсь. Если не загнусь, — ответила Кастра и достала из моего пакета бутылку водки. — Само собой, что Крохля пил. Я ж не спорю. Но кто у нас не пьет? От такой жизни любой запьет запоем. Знаешь, какая у него была тяжелая жизнь? Нет, не знаешь! Мыкался, человек, мыкался. Целыми днями копался в дерьме и помоях.

— Все мы, так или иначе, в этом копаемся, — философски заметил я.

— Какое мне дело до всех. Лучше ответь, как мне теперь одной, без него, жить? Кто за меня заступится? Кому я теперь нужна? Ой, бедная я, несчастная!

— Слушай, Кастра, как он хоть умер? — спросил я, прерывая поток ее причитаний. Поскольку причитания эти могли длиться до бесконечности.

— Как-как? А я почем знаю! — фыркнула Кастра. — Утром, едва рассвело, меня криком в ухо будит Басмач. Полоумный мужик, право. Кричит, что моего Крохлю нашли мертвым. Тут, дескать, недалеко. Я спросонья всегда соображаю через пень колоду. Да и после вчерашнего голова трещит, мысли скачут, в глазах двоится. Беда, — перевела она дыхание.