Помощник китайца. Я внук твой

Конечно, часто желание такое появляется, чтобы по голове погладили, утешили, но, тем не менее, меньше всего хочется обратно в детство. И так-то плохо соображаешь, что делать надо, как жить, а в детстве вообще — на инстинкте существуешь, как зверёк.

И с коллективной молитвой то же самое. Хочется, всегда, конечно, хочется стоять среди своих, петь или кричать с ними во весь голос одни и те же слова, держать их за тёплые, дружеские руки, доверять им. Да и самоопределяться легче: спросят, например, меня: Ты кто? — я сразу могу сказать — я православный. Прежде всего — русский, православный, верующий человек. И поступаю и живу, как пристало такому человеку. Легче, легче, что ни говори.

Но со школы не люблю всякие общественные организации, отбили мне охоту к вступлению в любой коллектив. Потому что потом или все тебя обсирать начинают, или заставляют других обсирать. Особенно, когда у тебя успеваемость плохая или поведение. Всегда же, когда объединяются, то появляются неприсоединившиеся, чужие. Объединение — это всегда против кого-то.

Лучше уж неправильно, по-своему, по-дурацки, в потёмках, зато потом не на кого вину будет сваливать, если сам же и вляпаешься во что-нибудь.

Этот год в институте я кое-как доучился. Один всего экзамен на осень перенесли — китайский. Но я знал, что на следующий год всё будет лучше, гораздо лучше, чем до этого было. Потому что моя семейная жизнь должна была наладиться. Алёнка уехала на лето на практику в Крым и ещё ничего об этом не знала, и вот как раз после её возвращения всё должно было пойти путём. Потому что моя мама решила выделить нам с Алёнкой свой угол.

Мама переезжала в другую, меньшую квартиру в том же подъезде, а нам эти соседи в качестве доплаты купили ещё одну на Юго-Западе.

Небольшая квартирка почти на окраине города, в белом девятиэтажном доме, который, наверное, приходился мне ровесником, казалась мне чудесной. В окна первого этажа глядели ветви слив и яблонь, дети уже трясли их и бросались друг в друга кислыми, несъедобными плодами. Поникшие куски обоев свешивались со стен, и было необыкновенно приятно сдирать их, открывая для себя новые и новые узоры более древних слоёв. Вынося на свалку вороха бумажных лоскутов и охапки сгнившего плинтуса, я изгонял из квартиры память о бывших хозяевах.

Когда все обои были содраны, я долго любовался на голые стены, их можно было сделать своими — отшпатлевать, выкрасить, обклеить, расписать, украсить лепниной, утеплить, отделать ценными породами древесины, задрапировать шёлком или бархатом — всё, что угодно, вопрос только времени, денег и желания. Шаткие перегородки в коридоре, разбитые косяки, расколотая раковина, вспученный линолеум и облупившиеся потолки обещали будущее, которое можно изменить, улучшить или вообще переделать полностью.

Алёнка вернулась в конце августа. В ещё пустой, запорошенной старой штукатуркой квартирке я припас бутылку шампанского и пару бокалов. Но в тот момент, когда мы держали в руках рюмки и нужно было поглядеть друг другу в глаза, я не увидел, что она рада.

Алёнка выглядела скорее не счастливой, а задумчивой. С тех пор я боюсь, когда женщины рядом со мной выглядят задумчивыми. Они сравнивают, они всю жизнь сравнивают людей, вещи, события, запахи, музыку и любимых. И вот настал такой день, когда Алёнка обнаружила, что сравнение стало не в мою пользу, но она к этому ещё не готова, она ещё с этим не успела согласиться, нет, скорее ещё не успела привыкнуть к этой мысли. Или, может быть, ей просто показалось, или она неправильно сравнивала?

Так что в тот момент, когда надо было весело оглядеть новые стены и потом хлопнуть рюмки об пол, чтобы осколки разлетелись по всему этому ещё нежилому пространству, и я уже поднял руку с пустым бокалом, Алёна сказала, не надо, как бы пробуя артикуляцию этого нового слова. Теперь она всё чаще будет мне его говорить и вглядываться в меня подолгу в те минуты, когда я этого не замечаю. Не веря себе, она будет ещё и ещё раз тщательно сравнивать и каждый раз с удивлением замечать, что выигрываю не я.

Конечно, сначала ей это очень неприятно, — кому понравиться осознавать, что ты так долго ошибался, но потом она постепенно привыкнет, простит себе ошибку, и ведь, в конце концов, только дураки не меняют своих решений. И, как перед дракой распаляешь себя для того, чтобы получить удовольствие от удара в лицо своему противнику, набираешься злости и смелости, наполняешься той приятной силой, поднимающейся от живота и ударяющей кровью в голову, так же ей надо наполниться уверенностью в своей правоте, раздражением, ещё лучше, омерзением, чтобы сказать самое неприятное.

Я увидел, что она не рада, удивился, но к вечеру уже забыл об этом.

К осени я всё чаще стал ездить за город — московские храмы были уже более или менее разведаны. Поездки в электричках давали мне ощущение дороги. Заметив в окошке купол какой-нибудь церкви, я вылезал и шагал к нему по шоссе или просто через поля.