Помпа

— Устарел. Я тебе лучше песенку одну английскую...

Мягкий звук гитары и тонкий Юлькин голос глушат шорох завозившегося в ветках Шурца: он отсидел ногу. Но Юльке уже надоело петь. Она кладёт гитару, ложится рядом с Галей. Девочки молчат, молчат, потом Юлька спрашивает:

— У вас кино поблизости где-нибудь есть?

— В клубе. Детский сеанс — пять копеек, взрослый — двадцать. Не то с Петром в город ездим,— быстро отвечает Галка.

— Купаться в море тоже ездите? Мотоциклом?

— Прямо! Грузовик по воскресеньям с колхозного двора возит.

— Терпеть не могу грузовики! Фырчат, рычат...

Опять помолчали.

— Ты Конан-Дойля читала? Я — в подлиннике. Моя школа ведь английская, показательная. К нам очень часто делегации иностранные приезжают.

— На что?

— Смотреть! Из класса выделяют... кто лучше говорит. Для встречи.

— Тебя выделяли?

— Конечно.

Снова замолчали. Будто воды глотнули.

— А мы немецкий учим. Ещё украинский,— тихо говорит Галя.

— Украинский не считается, это наш.

— А ты на коньках... по такому льду катаешься — искусственному, говорила? У нас зима не зима, а катков нема. Ой, всклад получилось! — Галя, повалившись в подушку, фыркнула. Юлька тоже.— Его откуда берут, этот лёд?

— Откуда? Заливают как-нибудь, наверно!

— Знаю. Химическим способом. У мороженщиц тоже бывает. Видала кусочки? Ещё дымок вьётся!

— Видала, конечно.

— А твист плясать ты умеешь?

— Умею.

— Покажи! — пружинкой вскочила Галя,

— Здесь нельзя — бугры.

Сквозь листву Шурец видит, как Юлька, не вставая, дрыгает вправо и влево ногой. Прицелясь, он сшибает с ветки ореховый зародыш, тот летит вниз и попадает ей по макушке.

—> Ай! — визжит Юлька как ужаленная.

— Да то ж птица.— Галя тянет сестру к одеялу,

— Нет! На ветке что-то большое, тёмное! — Юлькино поднятое лицо белеет от страха, и Шурец проворно лезет по сучьям кверху,

— Да то Шурка.

Галя мигом — раз! раз! — скидывает туфли; подтягиваясь за ветки, как обезьяна, карабкается на ореховый ствол.

— Сейчас мы его за рубаху... Ну погоди!

Шурец показывает язык. Юлька пробует тоже забраться на орех: подмётки скользят, срываются, жёсткая кора дерёт руки...

— А ну его! — спрыгивая на землю, говорит Галя.— Как дам по затылку, только слезет...

— Зачем он туда?

— Нехай подслушивает, жалко, что ли...— Галя спокойно ложится на одеяло, раскидывая руки.—А ты стихи любишь? У меня полная тетрадка списанная! И про войну, и как дружат. Про всякое.

— Покажешь? — Юлька уж и думать забыла о Шурце.

— А то нет! У нас бабка Катя здорово стихи складывает.

— Баба Катя?

— Ага! Слушай. С выражением читать или так?

— Конечно, с выражением.

— Это не бабы Катино, это списанное. Петруша из библиотеки журнал приносил.

Галя села. Скрестив на груди худые руки, выкатив чёрные глаза, начала деревянным голосом, всё убыстряя:

— «Тоненькая девочка, на ветру дрожа, смотрит недоверчиво с шестого этажа. Яростно, пугающе несётся на углу: «Галя Агармышева, я тебя люблю!» С неба листья осенью падают к ногам. Из окна доносится: «Что за хулиган!..» Окно предусмотрительно закрывает мать. Ах, что они, родители, могут понимать! Бегают, волнуются, запирают дверь. Налетает с улицы: «Галочка, поверь!» Только как довериться, мать кричит своё и с утра до вечера около неё. А внизу взывающе слышно на углу: «Галя Агармышева, я тебя люблю...»

Юлька сидела поражённая, приоткрыв рот, ковыряла машинально ореховый зародышек... Галя согнала с лица деревянное выражение.

— Руки, гляди, не отмоешь. Понравилось?

— Это про тебя? Про тебя?

— Да не про неё! — заорал вдруг в листве Шурец.— В стихе Галя Огарышева, а она на Агармыше-ву переложила. Будто про здешнюю писано!

— Вот как дам — погоди, слезешь,— так же спокойно пригрозила брату Галка.— Опять, анчибола, в тетрадку нос совал?

— Анчибола? — поперхнулась Юлька.

— Да мы так ругаемся понарошку.

Шурец, уже не таясь, приготовился махануть с ореха прямо на девчонок, как с огорода долетел голос бабы Кати:

— Галю! Воды в бочку не натаскала? Кур не загнала? В школу устрекочешь — кто делать будет?

— Пошли на колонку?

— Пошли. Скорей бы твоя практика кончилась. Меня в этом году, к счастью, освободили...— Юлька встала не очень охотно, повесила на плечо гитару.— А то бы мы с тобой в горы пошли! — У неё вдруг воинственно засверкали глаза.— Я уверена, здесь есть какие-нибудь развалины! Например, древнегреческие... Феодосия ведь когда-то...

— Знаю. По истории проходили.

— Сами вы древнегреческие! — закричал Шурец, лихо съезжая по шершавому ореховому стволу к разросшемуся у плетня лопуху величиной с зонтик.

Пока Галя, гремя, освобождала на кухне вёдра, Юлька скрылась к себе в комнату. Вышла — не только Галя, но и Шурец, примчавшийся следом, в голос ахнули. Чтобы идти на колонку, Юлька разрядилась: на нос нацепила очки, волосы стянула на макушке лентой — получилась чисто редька хвостом кверху; вместо сарафана влезла в бриджи с кофтёнкой без рукавов.

— Плечи солнцем пожжёшь,— поджимая губы, предупредила Галя.

— Я специальным кремом намазалась, мама купила. Хочу загореть до черноты. Тебе дать?

— Дай. А голова?

— И волосы пусть выгорают. До цвета соломы.