Понаехали!

И голос у человека был такой же… вороний.

И сам-то он.

Подумалось и решилось. Солнцедара пожелала, чтобы человек стал птицей, вороны-то умные, глядишь, и перестанет глупости говорить. Пожелала и… человек взмахнул руками, которые на глазах прочих превратились в крыла. С хриплым карканьем поднялась огромная птица, закружила над толпой.

— Ведьмы! — охнул кто-то. — Ведьмы треклятые… сейчас всех от…

И всколыхнулись факелы, а люди… люди подняли оружие.

И…

Надо что-то…

…как-то…

Солнцедара закусила губу и огляделась. Во дворе школы, на площади, где случалось всякое, даже вечера открытые устраивали, с музыцированием и чтением стихов, кружились ведьмы. И те, взрослые, что оставались при школе, но этих немного было, как и силы в них, и совсем-совсем юные, только в школу принятые. И такие, как она…

Надо…

…закрыть путь.

Мысль обрадовала. Если люди сюда не сумеют прийти, то рано или поздно, но устанут ходить. А может, даже образумятся.

— И лес, — тихо прошелестела Брусника, которая и прежде почти не разговаривала. А платье для бала она выбрала красное, слишком уж яркое для юной девицы, но ведьмам можно. — Лес тоже надо.

И Солнцедара согласилась.

Надо.

Пусть будет лес. Огромный. Старый, такой, какой был рядом с их домом, только почему-то никто, кроме Солнцедары, его не видел. И матушка еще тогда шепталась, что неспроста… пускай. Матушку Солнцедара почти и не помнит, а вот лес — распрекрасно.

Темный полог старой листвы, что одеяло, сквозь которое пробиваются травяные нити. Корни. Коряги. Теплота стволов, которая чуется через драные кольчуги коры. Ветви, что смыкаются крышей, но не плотною, она вся в прорехах, и сквозь них видать небо.

Старый лес.

Ведьмин лес.

И он, этот лес, укроет, защитит, не пустит дурного. Брусника разукрасила ковер тонкими ниточками клюквы, правда, ягода на ней белесая, летняя. А от Знички появились хрупкие колокольчики темноцвета. Про него Солнцедара только читала.

Но лес…

Лес был. У каждой свой и теперь вот общий, огромный… и ведьма-наставница, опустившись на корень, вдруг заплакала. Была бы причина для слез. Это ведь хорошо, что лес есть.

Это…

Правильно.

А вот платье… платье точно зеленое, но безо всяких турнюров. Куда с ними ведьме-то? И еще кружево… ни одно кружево не сравнится с тонкою белоснежною паутиной, которая еще и звенит.

— Это… — Властимира не плакала, но стояла, взявшись за свое лицо, чуть раскачиваясь и всхлипывая тонко-тонко. — Это неправда… неправда это…

…а вот те, с огнями, они до леса добрались. И даже попытались его сжечь, когда поняли, что дороги к ведьминой школе нет. Только лес не загорелся. Глупый он, что ли? Вот то-то же.

А зов…

Теперь Солнцедара слышала его ясно и потому, хлопнув в ладоши, велела:

— Все в круг! Надо помогать…

И девочки, отпустившие было друг друга, послушно в круг встали.

…тропа вывела Антошку не к дому, как он надеялся, а куда-то — не пойми куда. Навроде и зала огроменная, и вот, тепериче еще лес в этой зале. А где такое видано, чтоб посеред залы лес?

Правда, удивиться он не успел, ибо коты заурчали, и кто-то воскликнул:

— Антошка!

— Ага, — он моргнул и присел осторожненько, на корешок, который аккурат под задницу подпихнулся, не иначе, как колдовством зловредным. Или не очень? Главное, что сидеть на нем оказалось еще удобней, чем на лавке. — Здасьте, госпожа ведьма.

Антошка и поклонился бы, когда б не боялся, что с корня сверзнется. Ноги-то, вона, вовсе не держали. И в ушах звенело, будто в голове завелась комариная стая.

Но оно, может, так и надобно? Как знать, каково это, когда человек воскресает.

— Я от… пришел.

— Вижу, — ведьма тоже гляделась… ведьмою. Платье грязное да мятое, волос растрепанный, короткий, прикрыла бы хоть, а то срам глянуть. И только глаза темные блестят, что бусины. — Что… с тобою.

— Убить хотели, — пожаловался Антошка. — Но я вот взял и не помер. Котики не дали.

Котики вились под ногами, а Пушок уже и на коленях пристроился, ленивый он. Ленивей прочих. Антошка его бережно погладил, но Пушок урчать не стал, лишь ухом дернул, мол, не время сейчас.

— А того, который со мною, совсем даже… я думал, что помру, они от отмурчали. И дорогу открыли. Сюда.

Ведьма кивнула.

— Стало быть, так и надо, — сказала она. А потом уж Антошка другую бабу увидел. Хорошую. Как матушка, когда она не серчает.

Лицом кругла.

Бела.

Румяна.

Бровь соболина, уста сахарные. И одета богато. А на голове венчик. Он так венчиком залюбовался, что разом позабыл, где находится. А после уж и понял, кого пред собою видит. Вскочил, чтоб поклониться, но царица рученькою взмахнула и велела:

— Сиди.

Антошка же чего? Он послушный. Велено сидеть? Он посидит.

— Матушка! — тотчас возопил кто-то со страшной силой, отчего котики подскочили, кроме Пушка. Тот-то и ухом не повел, он к воплям привычный зело. — Матушка, что тут…

— Я ничего… вот убить хотели, — сказала царица ласково. — Да не вышло. А вы…

— У нас бояре зачарованные, — сказал царевич, которого Антошка не то, чтобы признал, но коль царицу матушкою кличет, то, стало быть, царевич и есть. Как иначе-то?

Правда, после увидел, что царевичей цельных двое и немного забеспокоился.