Понаехали!

Листочки звенят. А птички… откуда в царевых палатах птицам взяться-то?

— И сперва-то было так, как должно, только показалось обидным братьям, что нелюдь да венец примерит. Может, матушка их, которая еще жива была, нашептала, может, князья-родичи… но посоветовали старшего изжить, чтоб уж самим царствовать.

Вздохнул батюшка, на Мишаньку покосился и губы поджал. Оно-то… верно, выглядит Мишанька в исподней бабской рубахе, которую ободрал, ибо мешала крепко, престранно. Ноги голые торчат, плечо в ворот высовывется, и вовсе на люди в виде этаком срамно казаться. А он перед царем.

Только тот будто и не замечает.

— …вот и случилось братьям кубки поднять. Выпить за здравие царя нового… выпить и… не тому яду бояться, кто из мертвого родника пил, и уж точно не тому, кто из живого омывался. Вот и вышло, что… вода, она вода и есть, а уж какой станет, так…

Мишанька подол потянул, колени прикрывая.

…а ведь мог бы приодеться… вона, хотя бы с кого из побитых снять… а он воевать… в сарафане… магу и в сарафане-то воюется… а после… как-то не до того стало.

— Отошли они, сперва один, а после другой… и царица следом, не перенеся горя. Что до царевны… не хотел её обижать, да только… неспокойное было время. Земли под рукой отцовой собранные, еще помнили, каково это, вольными жить. И князья шептались, на царевну поглядывая, мол, когда б вот жениться на ней, тогда б и дети царской крови были. Сам понимаешь, неможно было этого допустить. С другой стороны, союзники надобны были, с третьей… в общем, как-то оно так и вышло, может, не по-человечески, зато малой кровью, ибо смута многих забрала бы.

Царь вздохнул.

— Кто ж знал… старые рода тем и опасны, что хранят знание, которое порой… вот и царица сумела дочь кой-чему научить. А уж та… год за годом ненависть пестовать, вот и выпестовала. Сумела… кого из старых родов извела, кого под себя подмяла, кого заморочила… вона, того же Соболева. И теперь поди-ка, разберись, кто и вправду виноватый, а кто по дури влез.

— Соболев…

— Морок на нем хитрый, тонкий… такой, коль не искать, то и не заметишь.

— И…

— Боярыня его поедет в монастырь, на покаяние.

Батюшка кивнул.

— А вот Димитриевы сами влезли… тоже обида старая, моим отцом учиненная, покою не давала. Да и… решили, будто их сил довольно. Вот и пользовалась проклятая, что ими, что прочими, добрую паутину сплела, крепкую… чудом уцелели, не иначе.

И пот со лба отер.

— Тамановых под корень надобно, — сказал отец.

Мишанька вздрогнул.

Так-то оно, может, и верно, ибо жалости к смутьянам проявлять неможно, но… но всех? Там же и невиновные есть, и непричастные, и… и вовсе дети! И не может такого быть, чтоб вот велели взять да извести род столь обширный.

— Неможно, — покачал головой царь. — Слово дадено. Да и… ничего-то хорошего с того не будет. Проклятая царевна ушла, пусть покоится с миром, а прочие… не столь уж они умны. Вона, приглядывать… замуж повыдавать за людей верных.

И на Мишаньку поглядел.

— Я замуж не хочу! — поспешил откреститсья тот. — Тьфу… жениться! Я… я уже один раз женатым был! Пусть теперь… младшие.

А то как в наследство, так они первые, а как жениться, то Мишанька. Нет уж…

— Я вообще… на границу хочу! — сказал он, подол потянувши чуть сильнее, чем оно надобно.

— На границу? — папенька брови свел.

— Сам же ж говорил, что добрые маги там всегда нужны. Вот и поеду, — мысль несказанно воодушевила. — Буду хазар бить… и вовсе…

— На границу…

— Ага… — Мишанька улыбнулся счастливо так. — Там же ж просто… вона свои, вона хазары… и никаких тебе ведьм, заговоров, невест царевых… ну их всех.

Государь и батюшка разом вздохнули.

Верно, от зависти.

Дурбин глядел в прозрачные глаза девочки, которая глядела на Дурбина и улыбалась. Счастливо так. По-детски. И когда он руку протянул, то осторожно коснулась её.

Вздохнула.

И сказала:

— Никому только! Это тайна! — для надежности Зорянка прижала пальчик к губам. И Дурбин кивнул. Тайна… и сказать, чуялось, не выйдет, даже если захочется.

Он рот раскрыл.

Закрыл.

Вздохнул. И поднялся… перевел взгляд на хмурую боярыню, которая губы поджала. И щеки её, без того нарумяненные густо, налились краснотою.

— Матушка-царица знать желают, — произнесла она и шею потянула, отчего на шее этой проступили морщины сеткою, а еще подбородок второй наметился. — Все ли хорошо?

— Все хорошо, — сказал Дурбин и покосился.

Девочка сидела на лавке, на подушках, поставленных одна на другую, и сооружение это Дурбину доверия не внушало.

— Девочка не пострадала. Все, что ей нужно, это отдых и сон…

Боярыня склонила голову и развернулась, неспешна, что ладья в заливе. И ступала-то она с достоинством, неся себя, как подобает боярское жене. Только золотые подвески на ожерелье слабо позвякивали.

Стоило ей удалиться, как девочка зевнула и вправду свернулась на подушке калачиком.

— Как тебя зовут? — спросил Дурбин.

— Не помню, — пробормотала она, вновь зевая. — Молоко не люблю… теплое, с пенкою… а мед люблю. Но не помню, как зовут. Скажешь?

Скажет.

И про искру разума, что зажглась вдруг в пустых глазах.

…если не исчезнет.