Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Кузьма Егорович внимательнейше рассматривал семейный альбом.

— Мало ваших фотографий, Яков Михайлович. Всего две. Одна, извините, в младенчестве, а на второй вы словно небритый.

— Некогда все.

— Я словно знал, прихватил свой аппаратик. Новую пленочку зарядил. Позвольте. Вот сюда. Сначала я вас одного, а потом с супругой. Хорошо. В лице у вас сейчас что-то государственное. Мерси.

За ужином разговор вертелся вокруг служебных дел. Каблукову это было лестно, он ни о чем другом думать не мог, а Стряпков полегоньку вел разведку.

— А каково, Яков Михайлович, ваше мнение о товарище Христофорове? Как он, по-вашему, на месте?

— Конечно, не без недостатков, но, по-моему, на своем месте. С инициативой…

— Вот именно, с инициативой. И думает не только о своем секторе…

— Это похвально.

— А как, по-вашему, Кокин?

— Подтянуться ему надо, особенно по идейному уровню. А в общем ничего, работать может.

— Солодухин приехал сегодня. Сейчас около парка встретил.

— Пора бы ему, пора… Будь здоров!

— Ваше здоровье, Яков Михайлович. Хороша, мерзавка, холодненькая. А что вы скажете о Корольковой? Я, правда, человек беспартийный, может, мне не все государственные дела знать положено, но даже я недоумеваю — зачем ее в нашей партийной организации на учете держат? Работаешь в горкоме, там и находись, читай свои лекции…

— Так надо… А прыть ей поубавить, конечно, следует, со временем. Будь здоров!

— Ваше здоровье, Яков Михайлович! Что же вы, Елена Сергеевна, компанию с нами не разделите? Ваше здоровье, Яков Михайлович. Да, вот еще какое дело. Нам надо торговую сеть расширять. Почему, например, не открыть нам фирменного магазина по продаже гончарных изделий, бытовых и художественных? Спрос на них прямо грандиозный. Или по продаже швейных изделий. Завивалов не раз говорил.

— Я это обдумаю. Напомните мне завтра, или нет, лучше послезавтра. Будь здоров!

— Ваше драгоценное, Яков Михайлович. Не хватит ли?

— Для такого дня!

— Уговорили! Благодарствую…

Вошли Вася с Зойкой.

— Можно?

— Пожалуйста, проходите.

Яков Михайлович насупился:

— Извини, Кузьма Егорович, у нас сейчас чисто семейный разговор пойдет. Будь здоров!

— Иду. Я уже ушел. Позвольте ручку, Елена Сергеевна. Спасибо за душевный прием. Я уже давно ушел.

— Он, конечно, человек дрянной, — сказал Вася, — дрянной и жуликоватый, но все-таки нельзя, папа, так грубо.

— Не твое дело! Простите, девушка, я не знаю, как вас зовут, но у меня с родным сыном должен мужской разговор состояться.

Елена Сергеевна убрала со стола водку.

— Наклюкался! Разобрало.

— А ты не вмешивайся, мать. Девушка, выйди!

— Отец! Я не позволю так разговаривать с моей невестой!

— Невеста без места.

— Папа!

— Девушка! Выйди… И вообще выкинь эту дурь из головы. Ты ему не пара…

Зойка спокойно-презрительно посмотрела на Каблукова.

— Знаете, Яков Михайлович, я другого мнения. Я лично считаю, что мы с Васей друг к другу очень подходим… Вася! Жду тебя на улице.

Елена Сергеевна накинулась на мужа:

— Дурак, прости господи! Девушку ни за что ни про что обидел…

— Моему сыну другая невеста теперь нужна! Не могу я с Христофоровым родниться. Я Ваську в Москву пошлю, к Петру. Его там на министерской дочери женят…

Елена Сергеевна тянула мужа за рукав:

— Иди спать, чучело!

— Не трогай меня! Не имеешь права! Знаешь, кто я теперь?

— А мне все равно, кто ты теперь. А портить жизнь сыну не позволю. Иди спать. Поставь рюмку! Слышишь? Хватит!..

Вася, смеясь, помог матери уложить Якова Михайловича на диван.

— Что это с ним, мамочка?

— Не сердись, проспится, и все будет в порядке…

Под окном раздалось:

— Вася! Скоро?

— Иду, Зоенька! Иду.

Вася поцеловал Елену Сергеевну:

— Спасибо, мамочка.

* * *

Семейной драмы, к великому сожалению автора, не получилось. Ничего не поделаешь, — такая уж нынче самостоятельная молодежь. И вообще обстановка сейчас — и не только в Краюхе — другая, направление не на драмы, а на спокойствие. Хотя кое-кто и живет неспокойно, например Евлампий Кокин — владелец золотых часов «Лонжин».

Даже Христофоров, при всей его выдержке, иногда подумывал о крахе «Тонапа». Но чаще, чем другие, о неизбежной расплате размышлял Евлампий Кокин.

На работе, в хлопотах, ему было еще терпимо. Но дома он места себе не находил. Ему все мерещилось — сейчас, сию секунду, постучат и сурово скажут: «Откройте! Милиция!» У него перехватывало дыханье, по телу пробегал озноб.

Особенно тоскливо стало после двух событий, происшедших одно за другим.

К Евлампию приехала погостить мать. Жила она постоянно со старшим сыном в колхозе, но два раза в год навещала своих многочисленных дочерей, сыновей и внуков, расселившихся от Ленинграда до Владивостока. Евлампий был одиннадцатый по счету, поэтому мать обращалась с ним, как с самым младшим сыном, ласково, но поучительно.

В этот приезд мать, видно, сообразила, что расходы Евлампия превышают получаемые официальные доходы. А может быть, невестка, вообще не одобрявшая поведение мужа, пожаловалась свекрухе?

В первый же день мать круто поговорила с сыном,

— Воруешь?

— Что вы, маменька! Да разве я позволю?