Понять - простить

— Когда?.. В наших руках и в нашей воле времена и сроки. Надо стать народом, а не толпой. На Руси ходят легенды. Идет по Сибири царь. Босой, с отросшей бородой, в простой одежде странника. Он добр и милостив, он властен и благороден… и потому признают в нем царя… То тут, то там советская власть арестовывает самозванцев… В глухих деревнях, по монастырям и скитам добрые люди укрывают кого-то и верят, что это дети государевы. Там, говорят, растет наследник, будто бы спасенный стражей, там проявилась великая княжна, ангелу подобная, там услыхали о брате государевом… Народ просыпается, расходится толпа, и отдельные выкрики «орателей» сменяются шепотом мудрых. Когда вы остаетесь одни с самими собой и ночью укутаетесь с головой рваной шинелькой, о чем думаете? Вы тогда сознаете, что прежде лучше жилось вам, что тогда вы были дома и были свободны, не знали ни виз, ни заграждений, не знали стеснений труда, но собрались на круг, съехались на съезд, и размахались языки в гортани, и полны вы "словесе мятежни". "Воля народа…" "Что круг скажет, что укажет, тому и быть…" А где народ? Видали вы его? Толпы разбойников, окружающих Ленина, богохульники и развратники тоже народом называют себя, говорят от имени рабочих и крестьян… Не кричим мы разве и здесь, на чужбине, о "завоеваниях революции", не мечтаем о республике, не говорим о "свободе, равенстве и братстве", когда добились такой свободы, что живем хуже, чем в тюрьме, что приравняли нас к скотам и наши братья-славяне платят нам в два раза меньше, чем своим, и презирают нас…

— Правильно, Олег Федорыч.

— Правильная твоя речь, — раздались голоса.

— Единения нет. Всякий в свою лавочку зазывает.

— Ничего признавать не хотят.

— Что же делать? Научи, отец родной!

— Скажите Господу: "Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его…" Повсюду "словеса мятежны". В России живая церковь судит патриарха, в России раскол и безбожие хуже, чем во времена Ария, в Париже — словеса мятежны, в Белграде, в Софии, в Варне и где бы ни собралось хотя три русских — там словеса мятежны. Потому и боимся мы страха нощного, боимся стрелы, летящия во дни, и потому идем и кланяемся сатане, зная, что это диавол. Нет в нас веры.

— А что такое вера? — спросил кто-то из офицеров.

— Вера есть уверенность в правде своей, не нуждающаяся в словах. Скажу горе: "Иди", — и пойдет.

— Почему же никто не говорит?

— Потому что грех испытывать Господа. Если пробую, значит, не верую. Если верую, мне не надо чуда.

— Почему чудес нет? Разоряли храмы Господни, убивали священников, и Бог не покарал никого.

— Так ли, господа? Не лежит ли Ленин в противной, гадкой, позорной болезни? Не гниет он заживо? Не умирает Русь, пожирая трупы близких своих, и не покрыта ли вся земля смрадным мраком диавольского дыхания?

— Комиссары веселятся. Молодежь с жиру бесится.

— Надолго ли?

— Где же выход?

— Домой, братцы, пора. Земля к себе зовет. Надоело скитаться по чужим краям.

— Своя земля лучше.

— Там и солнце краше. И цветы дух имеют.

— Пора им перестать мучить людей.

— Вы спрашиваете меня: когда? Когда перестанете быть толпой и возносить наверх мелких и ничтожных людей. Когда избавитесь от "словесе мятежна" и искренно скажете: Россия есть Россия, и не иначе, как под царем, может быть Россия. Под царем православным! И все вместе скажете то имя, что у всех на душе. И тут… и там…

— Миколай Миколаевич, — пронеслось гулом по толпе.

— Верховный главнокомандующий.

— После него уже главковерхи пошли.

— Слякоть… Изменники…

— Да когда же пробьет тот час, когда разовьется над русской землей трехцветный флаг да заблистают казачьи пики на тихом и вольном Дону?

Костер догорел. Кто-то принес охапку ветвей. Огонь притух, но сейчас же побежали кривыми змейками огоньки по сучьям. Веселый раздался треск, и вдруг сразу вспыхнул костер и осветил толпу. Стало видно, что много еще казаков понашло из монастыря.

Олег Федорыч спустился к казакам.

— Вот и ничего утешительного не сказал человек, а стало легче на сердце.

— Миколай Миколаевич! Эх! Дал бы Господь!

— Сподобил бы!

— Все пошли бы с им.

— Олег Федорыч, что, правда, чи нет, вы нас покидаете?

— Да. Получил письмо из Германии. Отец в Берлине умирает. Проститься зовет.

— А потом к нам?..

Ничего не ответил Олег Федорович. Вошел в круг казаков, стал спиной к костру. Высокий, тонкий. Шинель висела на нем, как монашеское платье.

— Ну-те… Паша! Коля… Селезнев, Волков, дружно! Ермилов, начинайте, что ли! — сказал он.

— Какую?.. Нашу?..

— Валяйте для начала.

Под развесистыми дубами, в тесной долине, куда смотрелись с неба любопытные звезды, где на ветвях еще висели капли дневного дождя, по сырости и туманам Македонских гор стоном пронесся высокий тенор:

Скучно жить нам на чужбине,
Ноет сердце казака,

— и сейчас же его мягко обступил голосами большой, хорошо спевшийся хор: