Понять - простить

В ликующий хор, певший у него в душе от радости быть офицером, носить "червонный доломан и ментик, сотканный из тучи", любить Маю Ожогину, ворвались какие-то резкие, крикливые голоса. Точно среди струнного оркестра, играющего нежную мелодию, вдруг затрубили резкие фанфары сигнал тревоги…

Оружье оправь!.. Коня осмотри!.. Тихо стой!.. И приказа жди!..

III

Игрунька и Котик сошли на глухой станции. Степь бурым бугром поднималась за постройками, ниспадала отвесной меловой осыпью и терялась в далеких сизых просторах. На западе небо пылало. Яркое, точно кровью налитый пузырь, тихо спускалось к земле солнце.

Чахлые, пыльные, пожелтевшие кривые акации склонялись коричневыми ветвями к железной крыше. Ограда в косую частую клетку из рельсовых накладок, скрепленных гайками, тянулась вдоль песочного перрона, загибала в степь, окружая садик с грязными флоксами, вербенами и высокими пестрыми махровыми мальвами и георгинами.

Загремела железом, коваными колесами широкая коляска по мощеному двору, и пара крупных вороных лошадей, лениво кося глазами, подошла к станционному крыльцу.

— Здравствуй, Степан, — сказал Котик.

— Здравствуйте, барин. Я думал, що и не приедете сегодня. Опоздал поезд, — отвечал кучер в поддевке и картузе.

— Отчего не тройкой?

— Лошадей, почитай, усех забрали по мобилизации. Второй набор был. Только жеребцов и молодняк отстояли.

— Дома что?

— Ничего… помаленьку… Барыня вас ожидают. Барышни верхи хотели ехать встречать. Да не на чем.

— Как? Ласточку и Жанину забрали?

— Говорю вам: усех до одной. Конюшни пустые.

Котик печально посвистал и сел в коляску.

Шагом съехали с камней мостовой, покатили по мягкому. Хряпнуло колесо о кремень, поддала рессора. Поднялись по изволоку, и бескрайняя степь окружила. Вправо низкие тянулись холмы, ветряки стояли на них, тихие, не шевеля крыльями. Подлетело мохнатое, точно живое, перекати-поле, сунулось под ноги лошадям, запуталось в колесах и исчезло. На чистом зеленеющем и темнеющем небе, одинокая, загоралась звезда. По степи потянуло теплым ветерком, сладко пахнуло полынью, сухой черноземной пылью, мятой и соломенной гарью. К этим запахам примешался бодрый запах дегтя, ременных тяжей, конского пота и махорочного дыма. Степан закурил трубку. Русский, незабываемый, неподражаемый, волнующий бодрый запах стал подле, и было по-родному хорошо, тепло и уютно.

— Нигде, — сказал Котик, — нет такого запаха, как у нас, в русской степи.

— Может быть, в Южной Америке? — сказал Игрунька.

— "В далекой, знойной Аргентине…" — напел Котик. — Помнишь, Игрунька, Лоскутову?

— Только, ради Бога, у ваших ничего не говори про нее.

— А хорошо она третьего дня играла на пианино… Она любит тебя, Игрунька! А ты… подлец ты, милый Игрунечка. Играешь, как кошка с мышкой?

— Ну что она?.. Молода… Девочка… Забудет.

— "В далекой, знойной Аргентине…" — напел снова Котик и смолк.

Гасло небо. Яркие загорались звезды. Тихое таинство совершалось в природе. Каждый день совершалось оно, и каждый день было прекрасно. Широкий Млечный Путь простерся серебряной дорогой поперек неба… Ниже трепетали Плеяды, носившие странное название «Волосожарь». Астрономы отметили и назвали каждую звезду, вычислили ее координаты и вписали в астрономический календарь. И каждую звезду отметил, назвал и определил ее место на каждый день святцев простой русский народ. У одних была наука, у других — мудрость. Науку можно было изучить, мудрость же была непостижима.

От Бога была крестьянская мудрость. И без Бога не стоила ничего.

Ясный месяц светил сзади, и от него бежали по пыли голубые тени. Как синий хрусталь были дали.

Надвигалась какая-то странная фигура. Человек не человек, леший какой-то. Большая темная голова громоздилась на слишком тонкой шее, платье воздушными кривыми очертаньями расплывалось по земле. Он качал головой и шел к коляске. Не успел Игрунька понять, что это такое, как быстро надвинулся на коляску придорожный, окошенный при косьбе мохнатый чертополох-могильник и промчался мимо.

Еще долго маячила вдали гора не гора, дом не дом… А когда наехали, оказалась длинной скирдой. Пахло хлебом, соломой. Хлопотливо бежали от коляски сурки, и слышно было их посвистывание.

Ночь да степь сочетались в сне, полном тихих, сладких сновидений, и были обе прекрасны, как прекрасна Русь.

— Хорошо, — вздохнул Игрунька.

— Погоди, лучше будет, — сказал Котик. — У нас сад — двадцать десятин. Тополя — шапка валится, на вершину посмотришь.

— Кажется, никогда, никогда я не мог бы покинуть Россию. Никогда, ни на что ее не променяю.

— "В далекой знойной Аргентине…" — напел Котик.

— К черту все Аргентины, когда есть Харьковская губерния! — воскликнул Игрунька.

Набежала струя холодного воздуха, а потом было тепло, пахло сеном и болотной прелью.

Степан обернулся с козел и показал вправо:

— Вчора я ехал вечером за вами, зарево в полнеба было. Константиновский барский дом горел. А теперь ничего. Видно — дотла.

— С чего же он горел? — спросил Котик.

— Слободские жгли… Чтобы не было… Там что было…

И замолчал.

Игрунька вспомнил, как озабочено и важно в вагоне говорил солдат: "Да… дела… делов…"