Понять - простить

— Русские, дурочка. Ну, — баснями соловья не кормят. Марш на кухню, в кладовку, весь дом перевернуть. Кормить, поить родных гусар! Все, что ни есть в печи, — на стол мечи! По-русскому, по-православному!.. Не девки, Игорь Федорович, а золото!

— Папа! Да ты его убьешь Игорь Федоровичем. Он у нас зазнается! Игрунька — и все. Его и дочки твои так называют.

— Дочки эмансипированные. Их дело. А он гусар, корнет… Царской службы, — старик вздохнул тяжело, смахнул слезу и договорил: — Ну, дайте поцеловать, родной! Гусара от Стародубовца.

От папа Ожогина Игрунька перешел к мама и склонился, целуя маленькую полную руку…

— Ну что там фигли-мигли разводить, руки мыть, прямо в столовую, — говорил Ожогин. — Почитай все Для вас и готово. Ведь ждали вас! Чертей этаких, молодцов! Я за обедом и водки не пил, и не ел ничего. Коли оправиться нужно… Ну, девки, чего уши развесили? Одна нога тут, другая там… Митревне скажите, четыре бутылки донского пусть морозит. Не каждый день сыновья-гусары приезжают! Вы мне, Игорь Федорыч, прямо как сын родной! Ты посмотри на него, мать, красавец какой, а!..

Дом ожил. Звон посуды, хлоп дверей, скок босых девичьих ног раздавались повсюду. Большая висячая лампа над длинным столом заливала скатерть ровным светом. На столе уже стояли лотки с домашними булками, поднос со стаканами и чашками, — все это сдвинули в сторону. Мая, Лека и две босоногие, красивые, крепкие девки, пахнущие ситцем и сном, лукаво поглядывавшие на Котика в защитном френче и краповых рейтузах и на Игруньку в алом доломане с золотыми шнурами, бегали по коридору и устанавливали стол блюдами и тарелками.

Появились соленые, мутно-зеленые грузди, большой ломоть слезящейся черной паюсной салфеточной икры, золотистая донская шамая, бледно-розовый рыбец, к ним придвинулись пузатые граненые графинчики, желтоватые, как дымчатый топаз, зеленоватые, как бледный хризолит, мутно-малиновые, как сердолик… А когда на шипящих сковородах заскворчала толстая малороссийская колбаса с черным припеченным бочком, когда появились белые грибы в сметане, почки на свежем масле, Ожогин не вытерпел.

— Ну, благословясь, приступим. По-старому, православному, читай, Лека, молитву.

Младшая, стройная, тонкая, с чуть намечающейся грудью Лека, запыхавшаяся от беготни, повернулась к образу в углу комнаты, со светящейся перед ним зажженной Евгенией Романовной Ожогиной лампадкой, и стала читать:

— Очи всех на Тя, Господи, уповают…

— Сад-дись! — скомандовал Ожогин, едва она кончила. — Ну, для начала: "Всадники, дружно ступайте в поход", — пропел он и поднял руку.

Котик, Игрунька и за ними Лека и Мая громко пропели вторую фразу кавалерийского сигнала:

— По временам коням освежайте рот!

Ожогин дрожащей красной рукой разливал из белой бутылки в граненые толстые стаканчики прозрачную жидкость.

— Сначала Высочайше утвержденного образца, -

сказал он и встал.

— Встать! — скомандовал он. — Смиррна! Господа офицеры!

Котик повернулся к стене, против буфета, где всегда висел портрет Государя. Но теперь Котик увидал на его месте какой-то другой портрет. Он не успел разобрать, чей он, как услышал нетерпеливый голос отца.

— К образу, Котик! К образу! И молчи! Господь Вседержитель знает, о ком наши мысли. Дай же, Боже, не испытать больше позора! А ему дай, Господи, здравия! Молча! Лека! Мая! Налейте себе хотя вишневки!

Выпили. Сели.

Против Игруньки сидела Мая. Розовое, полное, в нежном пуху, как у персика, лицо ее улыбалось, синие глаза в густых черных ресницах сияли счастьем.

Эх, — сказала она, — забыть!.. Хоть на минуту все забыть!..

И вздохнула. Ожогин командовал дочерям.

— Лека, — косил он глаза на Игруньку, — смородиновой?.. Мая, шамайки гусару!

Где друзья минувших лет,

— затянул он:

Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники лихие.

Не поете теперь таких песен?.. А… — закашлявшись, поперхнувшись водкой, сказал он. — А кто вас в офицеры произвел?

— Керенский, — хмуро глядя в тарелку, сказал Котик.

Наступило мгновенное молчание. Игруньке показалось, что все в эту минуту подумали: "Не настоящие офицеры".

Стало едко на сердце. Обидно. Червонный доломан давил грудь… Захотелось напиться и все позабыть. Он охотно подставил рюмку Леке, и она налила ему баклановского бальзама.

— Ну, — неловко улыбаясь, сказала Евгения Романовна, — тихий ангел пролетел.

— Немцы говорят: лейтенант платит долги, — сказала Мая.

— Ты и впрямь совсем немочка, — сказала натянуто Лека.

Разговор занимался, как мокрое загорается сено. Не сразу вернулось потревоженное настроение. Девки принесли румяную сверху и белую в разрезе индейку и поросенка, уткнувшего морду в рассыпчатую гречневую кашу. Выпили под поросенка и справились с тяжелыми думами.

— Игрунька, расстегнитесь, — сказал Ожогин. — Тут все свои.

Котик расстегнул свой френч, и из-под него показались белая рубашка и загорелая шея.

— Нет… как же… ничего, — стеснялся Игрунька.