Понять - простить

Издали донесся собачий лай, пахнуло теплом, болотом. Вдруг повалились в круторебрую балку. Дорога стала спускаться, казалось, коляска проваливается в бездну. Внизу замелькали желтыми точками огни. Они отразились в сонном пруду под ветлами и камышами.

Въехали на греблю. Вспорхнула дикая утка и с клекотом шумно унеслась в прозрачный купол неба.

Покатились слободой. Как завороженные, в лунном свете стояли белые хаты под соломенными крутыми крышами. Сильнее стал запах дыма, навоза, овцы и печеного теплого хлеба.

— Степан, а наши как? — спросил Котик.

— Наши ничего… Господ уважают… Яблоки только покрали, а то ничего… Этого не замечается.

Вправо, подымаясь на балку, стал густой кустарник. Коляска свернула в кусты, заскрипела колесами по гравию. Влажный аромат густой листвы обступил коляску. За подъемом, на лунном свете, со сверкающими внизу двумя большими окнами появился длинный белый дом с широким крыльцом.

— В столовой огонь… Ждут!.. — сказал Котик и привстал, готовясь спрыгнуть.

Лошади наддали. Дом появился серыми, деревянными, облупившимися колоннами, завитыми диким виноградом.

Игрунька смотрел, широко раскрыв глаза. Ему казалось, что сказочным Флорестаном он приехал в волшебное, спящее царство.

IV

Сначала было крыльцо с длинными низкими деревянными ступенями. Сквозь виноградную листву луна бросала внутрь балкона причудливый неподвижный узор. Кусками был освещен большой стол со скатертью. На нем — кувшин с длинными мохнатыми хризантемами. На балкон светили два окна и стеклянная дверь, занавешенные белыми шторками, и этот свет сливался с лунным.

Тишина и неподвижность ночи томили. В эту тишину вдруг вошли дорожные звуки. Отфыркнулась и тяжело вздохнула лошадь, точно сказала: "Охо-хо, вот мы и дома!" Переступила ногой, отчего деревянно ударился валек о дышло.

Это продолжалось мгновение. Точно дом не мог от сна очнуться. Задвигался за окнами свет, раздались голоса. Дверь распахнулась, и в ней, держа на высоте головы лампу с синим абажуром, появилась высокая белокурая девушка. Она была одета в белую юбку и белую блузку. На лоб сбегали нежным пухом прядки вьющихся волос цвета спелой ржи. Лампа синеватым светом заливала овал лица, чуть щурились, вглядываясь в ночь, большие глаза и казались темными. Молодая полная грудь была освещена сверху лампой, и маленькая загорелая рука твердо держала бронзовую подстановку. За ней, еще в тени комнаты, показалась другая рослая девушка, брюнетка, дальше колыхались чей-то чепец на седых волосах, красная лысина и усы с большими подусниками.

— Ну, конечно, они, — сказала девушка, державшая лампу. — Я говорила… Я никогда не прослушаю.

Она легко прошла к столу и поставила на него лампу. В новом очаровании выявился балкон. Стали видны малороссийские тканые пестрые дорожки, мягкое соломенное кресло с подушечками, дощатый пол с длинными Щелями.

— Котик!..

Брюнетка в вышитой блузке с широкими короткими рукавами и в синей со сборками широкой юбке кинулась на Котика, обняла его шею руками и стала его целовать.

— Лека, постой… Фу, да я же пыльный… Совсем грязный, — счастливым голосом говорил Котик.

— Ты и пыльный — мой брат, — сочно целуя его в щеку, сказала Лека.

Черная толстая коса ниже спины вилась по блузке и шевелилась, как змея, при каждом ее движении.

— Будет, Лека! Что за привилегия первой целовать брата, — воскликнула стройная белая девушка с русыми волосами, уложенными на затылке громадным узлом.

— Котик столько же мой, сколько и твой. — Она взяла Котика под руку и, гибко нагнувшись к нему, поцеловала в самое ухо, отчего Котик забавно затряс головой и закричал комично:

— Оглушила, Мая, совсем, как пушка!

— А ты душка, — снова целуя брата в ухо, сказала Мая.

— Оглохну, Мая. Ты будешь виновата.

— Оставьте его, дивчата, гостем займитесь, — проговорила вошедшая за ними пожилая женщина в чепце.

И лицо Котика исчезло в складках лилового платья на ее груди.

Игрунька стоял на предпоследней ступени. На последнюю ступень он выставил свою шашку и старался опереться на нее так, чтобы казалось, что это сабля на длинной поясной портупее.

Первая к нему подошла Лека.

— Здравствуйте, Кусков, — сказала она. — Как хорошо, что вы к нам приехали. Мы так вас ждали. Особенно Мая.

— Parlez pour vous, mademoiselle (Говорите про себя, сударыня (фр.)), — сказала Мая, делая глубокий институтский реверанс перед сестрой и пожимая руку Игруньке.

— Папа, ты не знаком с моим лучшим другом Игорем Кусковым, — сказал Котик, подводя Игруньку к пожилому человеку в длинных синих чакчирах и серой тужурке с погонами отставного полковника. — Он, папа, наших убеждений и Керенского ненавидит, как и ты.

— Корниловец? — хриплым баритоном, глядя слезящимися глазами в лицо Игруньки, сказал полковник. — Вижу… По лицу вижу монархиста! Про батюшку вашего много слышал. Прямой души человек! Стальной человек… И вы такой же. Э, да красавец какой! Гусар! Лека! Мая! Смотрите вы, стоеросовые, не влюбитесь в гусара. Не сожгите сердца в пламени его алого доломана.

— Папа! Перед гостем такие слова! — укоризненно качая головой, сказала Лека.