Понимание

Я оборву это письмо на полуслове, чтобы рассказать о том, что переживал, читая его первые страницы. Мне виделся в воображении человек, которого в житейском обиходе мы называем «сухарем» или — не менее обидно — «логарифмической линейкой». Живая, непредсказуемая, бесконечно разнообразная жизнь под его пером усыхала в некий гербарий человеческих судеб. Мне было обидно и за мою героиню, и, пожалуй, даже за автора письма и начинало томить любопытство: ну, а сам-то он, пишущий эти «анатомические» строки, себя к какой категории относит: гениев, мещан или «нормальных» творческих людей, выявляющих себя в любимом деле. Почему-то казалось, что он убежден — обоснованно или нет, судить по письму невозможно, — в том, что жизнь его удалась: он выполнил обязательства перед собой и обществом по развитию «отпущенных» ему творческих данных.

Читательские письма содержат нередко в сухой, даже нудной «материи» немалые неожиданности. Одна из них и подстерегала меня…

«…То героя я в нем, увы, не вижу.

Как Вы уже догадались, я сам отношу себя к категории „несостоявшихся“. Даже то обстоятельство, что мной было найдено вполне достойное „третье русло“, в сущности, не меняет положения. До конца дней я ношу в душе саднящую тоску по несбывшимся надеждам, по невыполненному перед собой и обществом долгу».

На изломе этих строк — нет, не строк, а судьбы и изменилось отношение мое к автору письма: там, где усматривалась излишняя сухость ума, я ощутил живую боль. Не «логарифмическая линейка» — живое дерево, которому нечто помешало нормально расти, изогнуло… Не формальная бездушная логика-тоска по лучшему в себе, что не раскрылось…

И все же… И почему все же он видит в себе «несостоявшегося», если нашел достойное «третье русло»?

Может быть, дело в том, что К. А. Говязова — женщина и работа в детском саду, утоляя чувство материнства (высшее женское чувство), дает ей удовлетворение, автор же письма — мужчина, и его «третье русло» не совпало в чем-то с пониманием высших, чисто «мужских» ценностей жизни?

Нет, наверное, это объяснение наивно, тем более в наш век эмансипации, когда женщины с успехом делают «мужское» дело, а мужчины нередко получают удовольствие от выполнения «женского». Кем же он хотел стать, автор этого письма: писателем, ученым, композитором?

Мне показалось бестактным углубляться в его «несостоявшуюся» судьбу.

Поэтому я лишь поблагодарил его — в письме — за интересные мысли и получил ответ: в нем он ушел от «больной» темы, точнее, казалось бы ушел, потому что в конце она вдруг обнажилась.

Он написал мне о семейных архивах, что тоже имело непосредственное отношение к очерку об К. А. Говязовой.

«Ценность семейных архивов, — развивал он, видимо, дорогую ему мысль, — в том, что, будучи аккумуляторами поучительных родовых традиций, они должны стимулировать потомков на новые свершения. Можно позавидовать тем семьям, которые хранят подобные архивы, изучают их, используют результативно их творческую силу. И напротив, достойны сожаления семьи, забывающие о собственных „корнях“. Увы, лично меня угнетает именно такая перспектива.

Опыт собственного „несвершения“ я изложил в рукописи под названием „Анатомия неудачи“. Отрицательный опыт, как известно, бывает не менее поучителен, чем положительный. Полагаю, однако, что мои ныне живущие потомки вряд ли воспримут заключенные в рукописи уроки, вряд ли сохранят ее в качестве первого вклада в семейный архив, завещать мне ее некому…»

Некому.

Это второе письмо открыло мне, почему автор относит себя к числу «несостоявшихся». В конце он цитирует строку из моего очерка о К. А. Говязовой:

«Жизнь не удалась, если не удалось путешествие к людям».

Жизнь не удалась…