Поной-городок, Москвы уголок

Уезжали из деревни с поворотной водой – это момент, когда всякое течение на море прекращается. Четыре раза в сутки бывает такое: при полном отливе или полном приливе. Пойдёт вода на убыль-течение вдоль берега с запада на восток, к горлу Белого моря. Но наступает отлив, куйпога, как говорят местные жители, замирает ненадолго вода в море, а затем течение как бы вспять поворачивает- уже с востока на запад. И так до полного прилива. Лёд провис, впал над пустотой, затянулись трещины, словно резаные раны, и лишь кое-где, у огромных снежно-ледяных торосов, виднелись пристывшие провалы воды. Сквозь тонкий стекольный ледок зияла глубина, и далеко внизу серо мерещилось галечное дно. Вода была зеленоватая, полуморская, полусолёная. Из-за гор вставало над морем голубая зимняя луна. Луна казалась глыбой льда, отколовшейся от гор. Сквозь редкие облака пробивалось скупое полярное солнце, оно во всём сиянии поднялось над горами, пробив из края в край пучками ломких спиц, раскрошившихся в быстро текущих водах Поноя. Лёгкий восточный ветер гнал рябь по реке. На селе было пустынно и тихо. Пока собирались, ветер сменился и совсем разошёлся, а с ветром на Поное, да ещё с северным (моряна), шутить нельзя: доры старые, моторы почти утильные, правда, лоцманы бывалые. Чем ближе море, тем сильнее напоры ветра. По Поною уже ходили беляки, ветер налетал порывами, шум то нарастал, то опадал, шторм набирал силу, разгоняя с реки лодки и мелкие катера. Переходили на подветренную сторону, под крутой берег. Через нос доры било, порой накрывая всю её волной. Мы вперебой выхлёстывали вёдрами воду за борт. Моторишко, старый, верный моторишко работал из последних сил, дымясь не только выхлопом, но и щелями. Звук его почти глохнул , натужно всё в нём дрожало, когда оседала корма и винт забуривался глубоко, дора трудно взбиралась по откосу волны, а, выбившись на гребень, на белую кипящую гору, мотор, бодро попукивая, бесстрашно катил её снова вниз, в стремнины, и сердце то разбухало в груди, упиралось в горло, то кирпичом опадало аж в самый живот.

      Днище доры скрежетнуло о подводный камень – луду, мотор поперхнулся, зауросил, но под властной рукой Ивана Фёдоровича выправил ровный бег и повлёк посудину в кипящую толчею, туда, где русло неожиданно расступалось и из-за песчаной пологой косы наотмашь захлёстывало море. Волны часто захлопали о борта, взводень³ плеснулся о тупые скулы доры и обвеял всех водяной пылью.

      Мужики сразу очнулись, словно бы пробудились, стали кутаться в то, что находили под рукой, ибо как бы вдруг похолодело, воздух выстудился, окутал тело, старался пробить одежды. Осень – куда денешься: тут в море без тулупов и овчин не суйся даже летом, иначе заколеешь, как кочерыжка, язык во льду зальдится и руки будет не поднять, чтобы убрать из-под носа зелёные вожжи. Вороха облаков прогнулись над вспухшей водой, точно небрежно навитые валы сена, они уходили в дальний край, где море переливалось в небо, но меж теми ворохами, хоть бы блесток сини нашёлся, хотя бы крошечная лужица солнечной влаги- там студенистый мрак возносился, едва сочась дождём. Теперь, считай, до самой зимы заколодило, до ноября осень развесила свои полотенца, и знать, от их гнетущей тяжести едва колебалась морская бездна, и лишь черная слоистая рябь тихо накатывалась, как по стеклу, не тревожа глубин. Деревня, прежде скрытая за бугром, как бы вывернулась из затайки, сейчас хорошо видимая глазу. Она свинцовой подковой легла у излучины реки, вила редкие дымы, вялые, белесые, но отсюда, с морской равнины, казалась особенно родимой, домашней.

Тянуло колючей изморозью. Студеным ветром дышало всё вокруг. Чутко трепетал обглоданный жадной осенью видимый на берегу кустарник. Вместе с порошей на землю, спрятанную от людских глаз, старой волчицей ложилась бессонная ночь, когда мы подошли к Кузьмину.

      Но вдруг взошла огромная оранжевая луна, засквозило морозцем. С моря приходит туман, понизу жидкими размокшими хлопьями бьётся о чёрные глыбы мыса, моросит. Ширится прилив, белыми гребешками, закипая, шипят волны. Уже видны гладкие блескучие спины выныривающих белух.⁴ С моря медленно, взрёвывая сиреной, подходит СНЛ «Умба». Увязая в незамёрзшем береговом иле, спустились к воде, под которой сверкал твёрдый песок; выбрались на отмель, устланную колотым льдом. В первой же чистой губе обнаружили навагу. Было её так много, что она лежала темными пластами, а когда мы сунули в воду сачки – взбунтовалась, закипела, будто снизу разожгли костёр, подняла со дна песок. Сделалось тесно в губе, навага шелестела плавниками, прыгала на отмель. Поддели сачками, едва вырвали их из воды, плеснули на лёд крупную сизо-белую рыбёшку. Дальше пробиваться ближе к берегу было уже невозможно, чтобы выгрузить вещи. Лёд у берегов, и лёд в море. От доры⁵