Понурый Балтия-джаз

- Братана и ещё двух моих людей встретит ялик на траверзе Лохусалу. А катер я уведу на базу в Пирита... Моя тамошняя резиденция в вашем распоряжении... Возможно, вы захотите встретиться с кем-то из ваших. Пожалуйста. Приглашайте туда...

- Не осталось у тебя покупателей на меня? - съехидничал я и отправился вниз, где под ворсистым палубным покрытием работал подогрев, угодливо включенный Ге-Пе.

В каюте Прока, распотрошив бортовую аптечку, готовил чистый пластырь на мое бедро. Рум, откинувшись и увязнув в роскошном диване, смежил веки. Впавшие виски, седина, худые кисти рук, отеки на запястьях под наручниками, ссохшиеся плечи друга и камарада. Бассейн никому не переплачивает, подумал я. Бог даст, переброшу и Рума домой...

- Ну, Дечибал, - сказал я, укладываясь на второй диван, - врачуй и рассказывай!

И заснул.

Грохот трехсот с лишним трещоток, вертевшихся в руках прокаженных, заглушал крики, которые издавал Рум. Открывалась и закрывалась его командирская пасть, полная золотых коронок. И только. Он перекрестил над головой волосатые ручищи с комками глины на локтях. "Не открывать огня! Не открывать огня!" - поняли мы по кривившимся губам.

Под скалой, где Рум посадил взвод в засаду, на пехотный блокпост валила на костылях и культях спрессованная конвойными толпа полусгнивших людей. Прокаженных гнали рисовым полем, в руках они держали трещотки, шуметь в которые при ходьбе им предписывал закон. Волнами они перехлестывали глинистые перемычки между затопленными чеками. Вытаптываемая заразной плотью, превратившаяся в изгаженное тесто пахота исходила пеной. Заградительная цепь, словно мусор граблями, скородила штыками изнемогшие, валившиеся в грязь тела.

Я едва давил позывы рвоты.

Пехотинцам хватило смелости отойти без приказа. Командованию - ума не устраивать разборку за отступление без выстрела. Но никто не знал, как все сложилось бы, если бы не Рум. Он первым сказал - "Не стрелять!". И мы благополучно миновали нечто ужасное, что угнетало бы каждого до конца дней.

С лепрозориев позже запускали зенитные ракеты. Американские летчики не отвечали таким площадкам. Рум положил начало...

Об этом я вспоминал в полудреме.

Машину остановили, катер лежал в дрейфе. Ге-Пе что-то бубнил в рацию за дверями рулевой рубки. Опять звучал Гершвин.

...Руму вернули лейтенантское звание перед атакой прокаженных. Год он воевал разжалованным в старшие сержанты. Обвинение - мародерство. Под Сиемриапом, в Камбодже, в развалившемся доте под бетонными блоками мы обнаружили сопревшие трупы. Форма истлела, пуговицы и пряжки, такие же, как у нас, остались. Удавшееся собрать и слепить закопали. Рум выковырял из трухлявого черепа зубной протез с золотыми коронками и поставил его себе у дантиста в Сайгоне. На вопрос ротного адъютанта об источнике финансирования роскошной челюсти, Рум простодушно рассказал, что и как...

В основе своей, говорил Конфуций, человеческая натура совершенна.

Эти золотые зубы Рум оскалил в улыбке, когда я отдирал клейкую ленту, обмотанную вокруг него поверх одеяла.

- Рум, - сказал я по-французски, - теперь и всегда на этой земле молчи. Если придется открывать рот, то говори одно и то же, одно и то же ты и есть Чико Тургенев. Ни в какие объяснения не пускайся. Подлинного орла никто, кроме Вячеслава, Толстого Рэя, капитана этой посудины и меня, в глаза не видел. С Вячеславом, я надеюсь, тебе не встречаться. Так что я единственный свидетель. Ты понял, сукин сын?

- Мне кажется, я что-то понимаю из того, что вы говорите, - сказал Прока, нагоняя на лоб складки. - На молдавский похоже...

- Мы и говорим по-молдавски, - сказал я, - на жаргоне дунайских цыган.

Прока рассмеялся.

- Подонок ты, - ответил Рум. - И все же спасибо... Договорились. Помолчу... Я бы, наверное, тебя тоже не продал.

- Сам подонок! Что значит - тоже?

Мы отвернулись друг от друга.

Я выбросил клейкую ленту в пластмассовое ведро с надписью "Для мусора". Освобожденный от пут Рум, придерживая одеяло на своих телесах, теперь мог шагать.

- Приготовиться к высадке, - сказал Ге-Пе, высунувшись в раздвинутую гармошку двери.

Сон накатывал после каждой смены транспортного средства. На ялике, который пришел за нами к катеру на траверзе Пириты. В машине, подобравшей нас метрах в ста от причала яхт-клуба - на утрамбованном пляже, куда мы добрели, вывалившись с опрокинутого прибоем ялика, по колено в воде. Сонливость одолевала меня и в логове Ге-Пе, когда всех распределяли по помещениям. В своем я из последних сил пристегивал Рума наручниками к батарее отопления.

А через час разразился безобразный скандал.

Явившиеся на пиритскую виллу Ге-Пе Дубровин и Ефим Шлайн орали на меня и по очереди, и одновременно. Потом на Гаргантюа Пантагрюэлевича, который, оказывается, их и пригласил. Спросонья и от усталости смысл ора не представлялся мне вполне ясным, пока я не понял, что оба расшумелись от страха. Бюрократического страха.