Пообещай

Шумел за окном виноград, и в теплом ласковом воображении жили бабушка и дед, жили придуманные друзья и родители, которых он не видит, но которые есть.

– Спасибо, Эм.

Ее «пожалуйста» плыло в воздухе ночной комнаты потоками ощутимой ласки, молчанием, в котором ему чудилось то же настроение, что и у него самого, их обоюдным желанием того, чтобы невозможное вдруг стало возможным.

* * *

Ей давило горло, теснило чувствами грудь. Она практически получила то, за чем пришла на Землю, – ощущение единения с кем-то. Когда на свете появляется кто-то, с кем ты готов идти далеко и до самого конца, с кем лучше, чем одному, кого ты готов ждать, поддерживать, прощать. Любить.

Пусть коротко и на чуть-чуть, но этим вечером они связались воедино невидимым чувством настоящего родства – «ты есть у меня, а я у тебя». Они были нужны друг другу – так сладко, трепетно и почему-то грустно.

Ночной Лаво пах фиалками, травой и тихим счастьем.

«Не уходи».

А можно ли?

Вернуться домой и заявить: «Пустите меня обратно!». Можно ли стать человеком «насовсем», чтобы прожить еще одну полноценную жизнь? Дадут ли? Как много она знает о Верховных Богах и их правилах?

Почти ничего. Случаев и прецедентов на ее памяти не было.

«Останься…»

Она бы осталась.

Поразительно красивые на земле созвездия, и до боли в груди ждет печаль от того, что невозможно ни растянуть, ни остановить момент.

Дар спал. На лице его застыло чуть хмурое, но одухотворенное выражение лица. «Как у рыцаря, готового на подвиг», – подумала Эмия.

Двигались, будто горел ночник, под простыней, где лежала рука, золотые огоньки.

Глава 7

(Brand X Music – ReGenesis)

Это было первым его летом.

Нет, раньше были и другие, когда он с неприязнью слушал прогноз синоптиков, сообщающих опять о «плюс тридцати», и вздыхал, что никогда не накопит на кондиционер. Он помнил те «лета» вскользь, да и то, больше потому, что подолгу искал, куда с прошлой зимы спрятал заношенные шорты.

И он никогда в жизни не отдыхал. С рождения.

Все мечтал, что когда-нибудь отдохнет, но постоянно либо работал, либо искал работу.

«Я вообще жил?»

В Лаво март, не тепло – жарко, все цветет и благоухает. Здешним – весна, ему – лето.

Мелькали впереди по ступенькам обнаженные икры Эмии, летал над ними подол веселого светло-желтого сарафана в цветочек. Белые теннисные туфли; легкий персиковый рюкзачок, волосы в хвосте.

И постоянно щелкал затвор пленочного фотоаппарата, который они непонятно зачем приобрели в местной лавке, – он говорил Эмии: «Не надо», – но она не слышала.

– Послушай, мы никогда не проявим пленку.

– Ты этого не знаешь.

И продолжала его снимать – подлавливать в самых неудачных, как казалось Дару, позах. То вытирающего со лба пот, глядящего на горизонт, то собирающегося чихнуть.

– У меня нет ни одной рамки для фотографий. И навряд ли появятся внуки – кому показывать снимки?

– Не загадывай.

Ей будто и не в гору. Эмия взбиралась по разрушенной и прогретой солнцем лестнице, будто совсем ничего не весила, а Дарин чувствовал себя кулем с отсыревшим цементом – тяжелым, набухшим, неприспособленным для прогулок к старинным замкам, откуда «открывался прекрасный вид на долину».

До этого замка по змеиной тропке еще, наверное, целый километр. Зато вокруг благодать: вольный ветер, колышущий траву на склоне, юркие ящерки, греющие бока на развалинах и ускользающие в тень до того, как наклонишься их рассмотреть. Безудержная синева неба, контрастные, бурлящие пеной облака; ощущение бескрайнего простора, почти бесконечности.

А внутри расправились крылья – верные, могучие, сильные.

«Сколько же вы спали?»

Он вообще видел жизнь? Чувствовал ее? Или только маленький тесный Бердинск, суета, бег из-за нужды и за нуждой.

И где-то далеко все это время стоял солнечный Лаво, покатые склоны которого разбегались вдаль так далеко, что не хватало глаз. Синели воды; весело и ласково буйствовали жаркие ветра, стояли обветренные и выгоревшие стены развалившихся фортов. И пахли, будто жизнь бесконечна и всегда прекрасна, дикие, танцующие на тонких ножках цветы.

Икры аккуратные – не слишком тонкие и не слишком толстые; плечи узкие, запястья красивые, бедра округлые в меру. Но больше всего ему нравились ее изящные до невозможности лодыжки – такие во все времена любили рисовать художники. Молодая, стройная и, кажется, совершенно не умеющая уставать. А он уже порядком вымотался – выпил всю воду, трижды мысленно поблагодарил за новые удобные кроссовки; одел-таки, хоть и не хотел сначала, кепку.

– Слушай, Эмия, а какая ты?

– Ты о чем?

Эти руки, ноги, волосы, которые ему очень нравились… ведь не ее?

– Вот это твое тело – оно же не твое? Получается, ты внутри другая? Какая?

Они добрались до смотровой площадки, на краю которой кто-то предусмотрительно установил перила, и сделали передышку.

Ее челка развевалась в стороны, как крылья бабочки.

– Я… такая, какая есть сейчас.

– А там?

И Дар коротко взглянул на небо.