Поп на мерсе

Великий патолог Ипполит Васильевич Давыдовский когда-то характеризовал любую болезнь как встречу микроорганизма и макроорганизма в определенное время. Валерия Новодворская умерла, как пишут, от гнойной инфекции. Видимо, именно это нынешнее время и определило летальный характер встречи. В этом времени взбесившегося принтера и Крымняш ей просто не нашлось места.

Простите нас, Валерия Ильинична! Упокой Господи рабу Свою Валерию!

Бесперспективный больной

Когда я работал в реанимации седьмой детской больницы города Москвы, был у нас один пациент – кажется, звали его Миша. Мальчишке было около трех лет, болел он тяжелой гидроцефалией, в народе эту болезнь иногда называют водянкой. Его прооперировали, наложили шунт (трубка для отвода жидкости из головы). Шунт забился, в больницу приехали слишком поздно.

Операция прошла успешно, отток восстановили, но сознание так и не вернулось – наступил апаллический синдром (так называемая бодрствующая кома, когда глаза у больного открыты, есть хаотические движения конечностями, различаются сон и бодрствование, но никакой контакт невозможен, потому что нет и малейших признаков сознания). Полная стабильность в течение нескольких месяцев и никакого просвета. Бесперспективный больной.

Середина 90-х была неплохим временем для медицины в крупных российских городах, а тем более в столице. Реанимационные отделения открывались, причем на фоне всего происходящего на волне постперестроечной разрухи даже неплохо обеспечивались. Тянули Мишу мы долго и, в принципе, могли бы тянуть еще. К тому же у нас было прекрасное духовное окормление – в седьмую детскую приходил известный московский священник отец Феодор Соколов, как пастырь поддерживая и маленьких пациентов, и их близких, и врачей.

Не последнюю роль батюшка сыграл и в моем духовном становлении, но сейчас речь не о том.

К Мише ежедневно приходила мама – молоденькая совсем, звали ее, как сейчас помню, Света – сама реанимационная медсестра, студентка медицинского вуза. Муж от нее ушел, когда мальчик лежал у нас в реанимации.

В реанимацию вход родственникам разрешается только по особой договоренности не только с лечащим врачом, но и с руководством отделения – санитарно-гигиенические нормы здесь должны блюстись особенно тщательно. Но Свете мы шли навстречу и разрешали приходить почаще. Потому что ее сын был бесперспективным. Совсем. С точки зрения медицины у него не было ни малейшего шанса.

Это был тот редкий случай, когда традиционные пафосные слова о долге матери, несении креста и так далее теряют всякий смысл. Единственное, что могла сделать Света для своего ребенка, это забрать его домой. Он не нуждался ни в какой помощи, кроме постоянного круглосуточного ухода. Работать она бы не смогла.

Медсестры из нейрохирургии, где Миша лежал после того, как его сняли с аппарата ИВЛ, сами прямо говорили Свете: «Напиши отказ. Он может лежать много лет. Ты совсем молодая, тебе надо жить и работать. А мальчика мы переведем в Дом малютки». Света плакала, но держалась. Каждый день она приходила к своему бесперспективному Мише, которого не могла даже на руки взять, и сидела около него.

Ничто не бесконечно, не бесконечно и человеческое терпение. В конце концов, поразмыслив, она пришла к выводу, что в Доме малютки ребенку обеспечат уход лучший, чем нищая неработающая мать, и написала отказ.

А на следующий день Миша умер. Света даже не успела с ним попрощаться, о чем горько плакала у меня в ординаторской.

Хоронила она его сама.

По закону жанра здесь должна возникнуть некая мораль. Например, что мать должна находиться с ребенком до конца. Или, напротив, что младенец в Царствии Небесном, и свою нетерпеливую маму простит (вернее, уже простил). Или что Господь позволил маме отказаться от сына накануне его кончины, чтобы ее исстрадавшееся сердце не разбилось окончательно в момент констатации смерти. Или что-нибудь еще столь же нравоучительное.[3]

Но я не хочу выводить никакой морали.

4. Про внутреннюю кухню

Доктор Борщ и карательная психиатрия

(из воспоминаний о старой скорой)

В старые времена скорая помощь была фактически семьей. Или, точнее, братством. Этакой Запорожской Сечью от медицины. В каждом курене, то бишь подстанции, был атаман – заведующий, писарь – старший фельдшер, судья – старший врач. А ниже бурлила вольница, в которой выделялась старшина (по аналогии с советом старейшин у запорожских казаков. – Прим. ред.) – уважаемые сотрудники. Все звали друг друга на «ты» – и врачи, и фельдшера, по имени-отчеству величали лишь очень уважаемых сотрудников либо очень пожилых, да и то часто обращались к ним «дядя» или «тетя» и по имени.

Но горе было тем, кто не хотел вписываться в эти обычаи. Их не любили, с ними не хотели работать, их не принимали в компании, с ними даже не выпивали по утрам. Особенную же неприязнь вызывали врачи (часто сами из фельдшеров), которые всеми силами пытались показать свое превосходство над фельдшерами.