Попаданец в себя, 1960 год (СИ)

…Вот такими горестными мыслями был я до весны 1962 года обуян. И скорбел, и кулаки кусал, а вот напиться не смел — вдруг мелкий алкаш опять сместит меня от управления телом.

Грустил и делал что надо. Подогнал хвосты в институте и так разошелся, что и за третий курс все поздавал. Опомнился и оформил экстернат. И со следующего учебного года, осенью пойду уже с четвертым, последним курсом на лекции. Потом трехмесячные военные сборы, офицерское звание и направление на работу. Чаще — учителем, реже — на солидную должность.

Ходил несколько раз на кладбища, на все три. Половина собеседников напрочь рехнутая. Один сообщил:

«Где-то в пространстве стоит алмазная скала. Гигантская. Невозможно описать, какая большая. Раз в тысячелетие прилетает на скалу ворон и точит об нее свой клюв. Когда он сотрет клювом всю скалу — пройдет одна секунда вечности».

Так-то он прав, конечно. С его точки зрения вечность именно такова. Хотя я до сих пор не знаю, сколь долговечны эти энергетически-информационные сгустки, оттиски прежних живых организмов.

После всех этих шизофренических кладбищенских диалогов ночью меня посетил кошмар. Я ощутил себя ВОРОНОМ.

Ворон, который был и мной тоже, долго думал: влететь в город или войти?

Он представил, как входит, переступает лапами по вязкому снегу, останавливается на переходах, пропуская угрюмые машины, как идет по серому городу, вызывая недоуменные взгляды прохожих, как бездельники пристраиваются за ним, норовя выдернуть из хвоста вороненое перо, как хамеют, наливаясь наглостью, как растет их толпа, толпа сытых, в импортных кожаных куртках с пустыми стекляшками глаз, как пьяный выкрикивает что-то гадкое, и толпа бросается на ворона, чтобы втоптать его в серое месиво снега и грязи, смешать с обыденностью, обезличить…

Ворон, который был и вороной, решил влететь в город.

Он представил, как летит среди голых сырых сучьев спящих деревьев, между серыми стенами домов, вдоль серых улиц, над угрюмыми машинами, рыгающими в воздух бензиновым перегаром, летит над однообразной чередой прохожих и бездельников, которые смотрят только вниз, под ноги, и никогда не поднимут взгляд вверх, в небо, в беспредельную глубину мира и Космоса, которая их пугает, представил, как в чьем-то заброшенном парке он сядет среди других ворон и будет высматривать в сером месиве грязного снега кусочки съестного, выброшенного людьми, как подлетит к заплесневелой корке, толкаясь и каркая, отпихивая балованных голубей и бессовестных шалопаев-воробьев, увидит, как какая-то старуха потянется к этой же корке, отмахиваясь от возмущенных птиц кривой клюкой и шамкая беззубым ртом своим, как поскользнется старая на сером крошеве снега и грязи и упадет в слизь городских отходов, а птицы, довольно гулькая, чирикая и каркая, выхватят эту корку из-под сморщенных рук…

Ворон, который был и мной, задумался. Он думал о добре и зле, О мгновении жизни и вечности, о низости и высокости странного двуногого существа, которое наивно считает себя вершиной мироздания, хотя всего-навсего есть его подножье.

Но сам он и я, который то ли снится ворону, то ли ворон снится мне, давно прошел эти ступени познания себя и мира, его сверх «Я» существовало едино и множественно, он ощущал свою личность в камне и цветке, в вОроне и ворОне, в прошлом и будущем, а свое человеческое обличье вспоминал с трудом и без особого желания.

Город клубился где-то впереди, будучи в то же время далеко позади, сплетались вокруг него и вне его судьбы и чаяния, вечность приподнимала бархатное крыло невозможности, которая становилась возможной мгновенно в неисчерпаемой бесконечности космического сознания.

Было хорошо и чуть-чуть тревожно, как всегда бывает на пороге чистилища.

Ворон взмыл в пустоту молчания и камнем пал вниз — сквозь зло и добро, сквозь истину и ложь, сквозь крик и немоту…

А огромная алмазная гора ждала прикосновения его клюва. Одного прикосновения в одно тысячелетие. И тикали секунды вечности, неисчерпаемые секунды вечности…

Вскочил очумело.

Побежал на кухню, пил воду из под крана, обливаясь. Ноги замерзли, стоять босиком. Пошел обратно к кровати, надел тапочки, накинул мамину шаль на плечи.

И засмеялся — план спасения детей Новочеркасска от смерти созревал.

Точно помню, что мае будет повышении розничных цен. Еще помню очереди за хлебом. Они, вроде, появились в конце 1862 года, я как раз был в учебке под Владиком (в учебном воинском подразделении под Владивостоком) и помню, как гражданские просили у старшин хлеба, благо в армии на него ограничений не было. Помню послезнанием, что кого-то из военных хозяйственников посадили — продавал армейский хлеб налево.

Напомню, в те времена в советских столовых хлеб вместе с солью и перцем просто стоял на столах. Формально он был бесплатен, хотя, конечно, его стоимость была включена в состав других блюд. То есть в столовой можно было купить что-то простое, а наесться досыта просто хлебом с чаем или водой, взяв хлеб со столов, где его никто не ограничивал. Что студенты часто и делали, купив полпорции супа за 12 копеек.