Попаданец в себя, 1960 год

Постояли у неуютной могилы папы, возложили, что положено. (Ирония вызвана тем, что шестьдесят с лихом лет прошло со смерти папы в моем нынешнем сознании). Пошли к уютной, бабушкиной.

Мама что-то шептала СВОЕЙ МАМЕ, а я вспоминал. Что-то я после переноса только и делаю, что вспоминаю! Я вспоминал того мальчика, котором был я много веков назад.

Дом был для этого мальчика казался целым миром, с ограничениями и пограничными запретами. Свободно передвигаться он имеет право ТОЛЬКО в первом коридоре, где встроенные книжные шкафы, в столовой и в спальне. Хотя в спальне особенно не попередвигаешься, так заполонили её две двуспальные кровати с никелированными шишечками, гигант-сундук, платяной шкаф. В детской царствуют старшие братья, из которых Михаил вредный и жадный, а Павел – добродушный, но вялый. А в отдельной комнате, где со временем возникнет папин кабинет, живет бабушка. Мамина мама. Ей сто или тысяча лет, она любит сидеть в кресле-качалке, накрыв ноги теплым пледом.

Бабушка и сама по себе существо интересное, но ещё интересней её сундук. Не такой шикарный, как у мамы, но тоже могучий: в треть комнаты длиной и с металлическими полукруглыми полосами на выпуклой крышке. В сундуке имеются разные сказочные вещи, но наиболее любимых – три. Домино из сандалового дерева, не теряющее своего запаха до скончания мира. Огромная коробка с чёрными лакричными леденцами, которые несут в себе невероятную смесь соленого, сладкого и противного. Бабушка их сосёт от кашля, а мальчик – для удовольствия. Третье чудо – квадратная жестяная пустая коробочка из под ваксы. На ней нарисован отвратительный чёрт в чёрных копытах с сапожной щеткой в лапе и написано: «Мылся, брiлся одевался – Cатана на балЪ собрался».

– Слушай, слушай, – бормочет Бабушка, склоняясь к мальчику, – когда я умру, спрячь меня в сундук. Я лёгкая, ты справишься. Забрось меня в сундук и закрой его замок, а ключ выброси.

– Бабушка, – говорит мальчик, – а можно я сперва возьму домино?

– Ты можешь взять всё, что захочешь, но потом не забудь положить меня в сундук, запереть его и выбросить ключ…

Бабушка умерла, когда мальчик спал, и он не успел выполнить её просьбу. Из сундучных сокровищ ему досталась лишь пустая жестянка с чёртом. Домино получил старший брат, а леденцы папа положил в аптечку и запретил трогать их без его разрешения.

– Это не лакомство, – сказал он маме возмущённо, – я вообще удивляюсь, как он их ел и что твоя мама ему их давала, это лекарство и мочегонное сильное. И вообще, что это за бред по поводу положить после смерти в сундук!?

– Это не бред, – сказал мальчик, – она так хотела, а вы всё по плохому сделали, зарыли её, как собаку.

– Не говори, чего не понимаешь, – сказал папа. – Всех людей хоронят на кладбище.

Из этого ограниченного и жёстко подконтрольного мира мальчик частично вырвется лишь к 13 годам. До этого его не будут выпускать гулять во двор одного, чтоб уличные мальчишки плохому не научили. В школу будет отвозить и забирать после уроков шофёр. И даже кататься на лыжах его вывозят на машине с папой. У него сохраниться фотография, где он стоит на лыжах в длиннополом пальто с шалевым воротником, перевязанным по горлу толстым шарфом; так его одевала мама, чтоб не простудился.

Он всё равно простужался и половину учебного года проводил в кровати отца с фолликулярной ангиной. Спустя восемьдесят лет, заполняя строчками рукопись этой книги, он озаботиться вопросом – а где спал папа всё это время? И не найдёт ответа.

Не найдет он и снисхождения своей неприязни к матери и жалости к отцу-подкаблучнику, которая не ослабла за эти годы[47].

Впрочем, он всегда был максималистом, не понимая мира компромиссов и лжи.

Похорони меня под ивой,
Подруга верная моя…

– напишет этот мальчик перед собственной, личной смертью. И вот он стоит у могилы бабушки, вспоминает одновременно и свое детство, и лекцию по английскому про «бабушку», и слушает шепот, плач ивы, которая покрывает тенью бабушкину могилу. Флора на кладбИщах великолепная, органических удобрений в почве хватает…

За всеми этими полусонными размышлениями я не сразу среагировал на хриплый голосок в своей голове:

«Внучек, Вовочка, тор барелюс (внучек, доброе утро) прекрати мечтать».

Ответил автоматом и шепотом:

«Барелюс (доброе утро) татых (бабушка) вонцес (как ты)»?

«Nор амэн инч лавэ (внучек, слушай, все хорошо). Айсор им тоннэ (Сегодня мой день рождения).

Я сказал растерянно:

«Арим чем гидышь (не говорю по армянски)».

«Говоришь, раз говорил. Арох чутун (как здоровье)».

«Лав, шноракалютюн (Хорошо, спасибо) татых джан (дорогая бабушка)».

– Ты о чем говоришь, прервала наш диалог мама, – ты как это на армянском говоришь? Учил?

– Воч (нет), – автоматически ответил я, встряхнулся, – нерецек, че лсеци (Извини, я не расслышал). Я с бабушкой говорил.

– Да, бабушка учила тебя армянскому, неужели вспомнил, это хороший язык.

– Ты не поняла, я по-правде с бабушкой говорил.

– Я тоже с ней говорила. Я всегда с ней говорю, когда сюда прихожу.

Мама явно не поняла, что я имел ввиду.