Попаданец в себя, 1970 год

Гражданин второсортной эпохи,
гордо признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

И с этими высокими мыслями я вступил в подъезд, чтоб спустя недолго вылететь оттуда в раздражении.

Ну во-первых, меня приняли за сексота.

А во-вторых, отец Бродского в морском кителе сразу закричал, что стихов сына никогда не понимал.

Капитан 3-го ранга ВМФ СССР Александр Иванович Бродский был военным фотокорреспондентом, после войны поступил на работу в фотолабораторию Военно-морского музея. После дембеля работал фотографом и журналистом в нескольких ленинградских газетах. Мать, Мария Моисеевна Вольперт, была бухгалтером. Родная сестра матери – актриса БДТ и Театра им. В. Ф. Комиссаржевской Дора Моисеевна Вольперт. Вполне благополучная еврейско-советская семья.

– Вашему сыну Нобелевскую премию дадут… – пытаюсь достучаться.

– Эту антисоветскую награду, окститесь. Мы до сих пор надеемся, что он на завод поступит работать, профессию получит. И нет его, прячется где-то!

В понимании Бродского, поэт – это «метафизический бандит», он захватывает мир и всё в нём называет своими именами. Осмысление мира происходит как единого метафизического и культурного целого. Буквальной веры в Бога у него нет. Бродский – агностик, тяготеющий к позитивистской картине мира.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
Секиры остриё и усечённый волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьётся рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь – одна, они из смертных уст
звучат отчётливей, чем из надмирной ваты.

Поэзия, как и жизнь Бродского, это сопротивление обессмыслившейся материальной реальности, наделение смыслом каждого отдельного акта человеческого бытия. Единственная надежда на слово, поскольку оно, будучи нематериальным, нетленно.

Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо.

Моя подружка Микелина

в порядке штрафа
мне предпочла кормить павлина
в именье графа.

Граф, в сущности, совсем не мерзок:

он сед и строен.
Я был с ним по-российски дерзок,
он был расстроен.

Но что трагедия, измена

для славянина,
то ерунда для джентльмена
и дворянина.

Граф выиграл, до клубнички лаком,

в игре без правил.
Он ставит Микелину раком,
как прежде ставил.

Я тоже, впрочем, не в накладе:

и в Риме тоже
теперь есть место крикнуть «Бляди!»,
вздохнуть «О Боже».

Это он напишет в Венеции, полюбив её не меньше Питера.

Живая память
с возрастом тускнеет,
а я не столь велик,
чтоб эту ношу
нести,
но я её не сброшу…

– это уже я. Действительно, забавны выверты прошлой памяти. Люди в реале предстают совершенно иными, как в воспоминаниях. И в реале в прошлой жизни мы с Бродским просто выпивали в кулинарии Елисеевского гастронома – месте встреч участников движения Поэты Малой Садовой. (Названы были так по углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы, дом 8, где располагался отдел).

Глава 17

Я вставал с кровати натужено и болезненно. Левая нога с вырванной медведицей мышцей почти не слушалась. А суставы жужжали, как циркулярная пила – страшная штука ревматоидный артрит, болезнь иммунная и практически неизлечимая.

Я проснулся с криком. Надо же, как сильна память первой жизни! Встал, восхищаясь отсутствием болей, погладил левую ногу без шрамов и проблем, поприседал, принял душ. Надел легкие парусиновые брюки, такой же пиджак решил не надевать, ограничившись голубей тенниской. Застегнул на запястье часы «Спортивные» со светящемся циферблатом.