Попакратия

Лета красная, припозднившись, уползла. В небе лампа расцвела. Кругом камыш цветал и птицы разныя летали. Собрались в теплые края такие летачки, как свистель, свиристель, щебеталь, вопиль, галдель, желтик, ну и другие. А там уж и пришел ноябрь, когда эти пенные, хрустящие карамелью стекла льда на асфальте, когда застывшие куски грязи и собачьих плюх под ногами, вперемешку с затоптанными окурками, скорлупой, ошметками, пакетами, гонимыми ветром. Черные трупные мешки, набитые бурыми и желтыми листьями, поникшие скелеты уснувших деревьев, стесняющихся своей наготы, ржавые мятые консервные банки гаражей с покосившимися воротами, угрюмые, серые, необъяснимые, нелепые коробки городских жилищ. Снующие повсюду жуки и гусеницы общественного и личного транспорта, членистые тела электричек цвета плесени, надписи на заборах – все это городское великолепие, сияющее в лучах повергнувшего всех нас в зиму светила. Внезапно, словно кастрюлю супа крышкой, накроет небо, прищуренное и ехидное, свинцовое, низкое, клубящееся жирным туманом на карнизах верхних этажей. Или накроет ночью, но накроет непременно, и тогда извергнется неудержимым массивом на город пуховый толстый снег. И дни будут сотканы из пронзительно белых, душистых цветов метельчатого качима, и воздух будет влажен, плотен и чист.

Осыпал Малышатию трагичный снежок, сел на ветку жестокий снегирь. Зимак! Ристьянинтор, жесвуя! Снег проглотил бордюры, проглотил шапки, дома, бестолочи глаза, проглотил свет. Здания отрастили снежные прически, съедаемые ветром – смахни рукой, смахни с глаз. Над всеми дышал смехом чистый, с белками в глазницах, мороз.

Взрослые впирались в вагоны и автобусы, обрюзглые и заспанные от бессонной такой жизнюшки, словно не сиделось им дома, будто скучно в домашних гнездах. Как и прежде, как бывало в жестокой Взросляндии, предлагалось им сыграть в ежедневное буриме да составить собственное стихотворение жизни из слов «любовь», «ненависть», «переезд», «смерть», «творчество», «наркотики», «цены» – которые и не рифмовались-то между собой. Ах город, омут бурь и смут. Да не выдует из тебя величие и власть, обезьяна ты кривляка, иначе что ж в тебе останется? Морильня, докука да балагурье одно.

Казачата, одетые в драп и кучерявые шапки, сделанные из того, что еще недавно было зародышами овцы, шагали стройным рядом и желали драть горла какой-нибудь песней.

– А может, того этого? Что-нибудь бардовское?

– Нет, нет и нет! – махал руками Скоржепа. – Никаких бардовских песен! От них в ушах растут седые волосы. Споем наше, старое, казачацкое!

Заводила залихватски затянул, за его спиной занялось огнище казачьей песни. Пионерский барабан стрекотал, догоняя стройный вокальный унисон. Гордая песня состояла из таких слов:

Тум-туруруру-дум-тум-тум
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Пятачок – амфибия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Чирик гидрофобия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Пятачок – амфибия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Чирик гидрофобия!
Хасса! Хасса!
Пятачок – амфибия!
Хасса! Хасса!
Чирик гидрофобия!
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Тум-туруруру-дум-тум-тум
Хасса!

Остановившийся на проезжей части фургон мигал сигналом аварийной остановки. Двери его багажника отворены, дядька в белом фартуке, накинутом сверху на тулуп, вытаскивал поддоны с душистым утренним хлебом и ставил внутрь решетки на колесах. Он никак не отреагировал на проблесковые маячки, которые Гонза держал в руках. Такое воспринималось как неповиновение. Поравнявшись с ним, Скоржепа остановился. За атаманом тормознулся весь отряд.

– Эт аще кто? – Скоржепа сделал паузу, чтобы придать вопросу значительности. – Ты кто, переросток?

– А?

– Представься, елы. Как звать?

– Как Серегу, – тихим голосом ответил мужчина.

– Какого Серегу?

– Как любого Серегу.

Давление казачат строилось не на своих интересах или какой-то идее, было все гораздо проще – им нравилось насилие само по себе, причем в любой форме. За что, против чего и почему, им было не так интересно. Пырнуть, побить, ударить шашкой – вот что было интересным, такая простая примитивная эстетика. Человек для них ничего не стоил.

– Ты, шарила, с нашими али с ихними? Че за халат у тебя?

– Рабочий.

– Это где тебе такой выдали? Или сам нашел?

– Выдали. Пекарем работаю.

– Кекарем? – засмеялся Скоржепа.

Вслед за ним смех подхватили и остальные казачата. Они хихикали и хохокали.

– Кекаешь, что ли?

– Ха-ха, кекает он! Кекарь!

Серега еле заметно обиделся.

– Ну да, пекарь. Хлеб пеку. Что смешного, пацаны?

– И что, нормальная это, по-твоему, работа?

– Нормальная, – Серега держался скромно, но уверенно.

– Так уж и нормальная?

– Нормальная.

– Мужичкая то есть?

– Вполне.

– Что ж ты ей не гордишься тогда?

– Горжусь.

– Что-то не видно.

– А я горжусь.

– Ну и гордись.