Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Возможно, самый главный урок этого масштабного репортажа из прошлого таков: постепенный развал Системы начался в силу того, что никто не хотел признавать. Признавать проблемы и хотя бы что-то менять. Народ ведь не голодный, замечал Леонид Ильич, зачем какие-то перемены. “И никто не только не хочет посмотреть фактам в лицо, – записывал в 1978-м Черняев, – знать ничего не хотят. Всё прекрасно. Всё превосходно”.

Пожалуй, этот опыт непризнания проблем удивительным образом тоже начал воспроизводиться более сорока лет спустя (и далее). О, порочные круги российской политической истории!

Что подумают “наверху”?

“Ленинским курсом” – суперобложка аквамаринового или бирюзового цвета. Где-то цвет уходил в зеленый. Вероятно, тираж был такой, что оттенки начинали гулять в типографии. Почему для собрания речей, выступлений, приветствий Брежнева был избран такой романтический, но не революционный, а успокаивающий цвет? У меня полное ощущение, что эти тома я видел в детстве дома. Но потом они бесследно исчезли. Возможно, они были библиотечными для каких-то папиных нужд – он писал время от времени статьи для партийной печати. Или забрал брат – он в этой же печати работал… А портрет Леонида Ильича я видел у одноклассника на серванте: там он был запечатлен веселый, с дедушкой моего приятеля. Вероятно, дедушка занимал какой-то пост в дальнем регионе и, перейдя на работу в столицу, получил эту квартиру в Москве. Мы играли в солдатиков, а Ильич улыбался.

В пятой поточной аудитории “первого гомофака” (гуманитарного корпуса МГУ) мы шумно встали, чтобы тихо почтить память генерального секретаря, при котором я родился, пошел в детский сад, в школу и дожил до своих семнадцати лет, поступив в университет. И вот я стою в своем костюмчике, сшитом полгода назад для выпускного, я уже за эти месяцы вырос из него, ибо еще тинейджер, ни одной мысли нет, скорби нет. Среда, пасмурно. Жизнь продолжается. Хочется пойти в буфет и съесть вкусную корзиночку. А потом купить в киоске книгу о критике буржуазных учений о чем-то там. Курсовую я задумал писать о “плюрализме” в этих самых буржуазных учениях – мне нравится само слово. И не ведаю, что тут мы с Солженицыным, чей “Раковый корпус” на французском языке спрятан родителями во втором ряду книжной полки, почти заодно – он как раз пишет публицистическое произведение “Наши плюралисты”. Других генеральных секретарей в моей жизни до сих пор не было, зато отныне они станут сменять друг друга с калейдоскопической быстротой, пока не появится тот, который окажется способен размышлять вслух без бумажки – абсолютный шок, слом шаблона, революция.

Но вот ведь запомнился день смерти Брежнева. Как запомнится потом день первой речи Горбачева. Андропов в памяти не задержится, останется лишь некоторое удивление преподавателем истории КПСС, который, вдруг разгорячившись, стал размахивать третьим номером журнала “Коммунист” за 1983 год, утверждая, что впервые видит следы самостоятельного мышления в статье первого лица в стране. Спустя годы я узнал, что статья готовилась группой спичрайтеров еще летом 1982-го для Брежнева…

Более чем четыре десятилетия с момента кончины генсека – очень большой срок. Оценки правления Леонида Ильича менялись. В последние годы социология фиксировала советизацию и сталинизацию общественного сознания. Уважение и симпатия к Сталину резко пошли вверх, и Брежнев стал сдавать позиции по сравнению с ним, но все равно почти половина населения стабильно считает его положительным персонажем истории.

Мифология застойного времени как периода мира и спокойствия спустя десятилетия перевесила тогдашние ощущения полного развала экономики, фатального технологического отставания, провала политики разрядки, идеологического идиотизма; перевесила даже память об ужасе молодых людей перед перспективой оказаться в Афганистане на бессмысленной войне и осознание тотального физиологического маразма и немощи Политбюро, глухой безысходности жизни “поколения дворников и сторожей”, всеобщей, абсолютно беспрецедентной алкоголизации населения.