Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Незадолго до смерти Арсения Борисовича и состоялся тот самый разговор с ним по телефону из квартиры его близких друзей Лены Немировской и Юрия Сенокосова. Голос его, несмотря на почти год тяжелейшей болезни (лечение он проходил в Израиле), был таким же – с бархатной хрипотцой, размышления – как всегда, одновременно ироничными и серьезными. Вполне серьезно он мне сказал, что скоро мы встретимся в Москве. Точно так же Арсений Борисович успокоил друзей в своем последнем слове на суде в 1981-м: “Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Скоро мы сможем писать друг другу письма. И вообще, время быстро летит…”

Не то слово, дорогой Арсений Борисович, очень быстро… До уничтожения “Мемориала”* и катастрофы февраля 2022 года, до Нобелевской премии мира “Мемориалу”* он не дожил.

Мамардашвили. Опыт свободного мышления

Мераб Константинович пришел ко мне не с книжной полки, а из магнитофонной записи его лекций – прямо как бард. Потом – снова не из книг, а из газет, где публиковались его интервью и лекции. Первой была книга “Как я понимаю философию” – она успела выйти при жизни мыслителя, но у меня в библиотеке – второе издание, измененное и дополненное, 1992 года. Тогда я и помыслить не мог, что издатель и друг Мамардашвили Юрий Петрович Сенокосов спустя двадцать лет станет моим старшим другом. Как и его жена Лена Немировская. И я буду часто приходить в их дом на Кутузовском, где дни и недели проводил философ. Они называли его Мераб. Звучало это как – Сократ.

Тбилиси, квартал Ваке, рядом университет. Дом сталинской архитектуры, но одушевленной югом. Фасад очень красивый, обращенная во двор сторона дома выглядит запущенной. Дверь с кнопками, над одной из которых надпись “Иза” по-грузински. Иза Константиновна – сестра философа, единственный жилец квартиры. Подъезд старый и обшарпанный, как и многие подъезды в городе.

Сестра и любовь

Распахнутое во двор окно неотапливаемой комнаты, где невозможно находиться зимой. Эффект недавнего присутствия: не то чтобы философ только что вышел, скорее, просто уехал. Рисунки Эрнста Неизвестного на стене, портрет Канта. Книги, которые как будто раскрывались совсем недавно, и с ними хозяин комнаты работал – подчеркнутые строки и на полях пометки. Антонен Арто, Жорж Пуле – прямые отсылки к статьям и лекциям. Французы, итальянцы, Большой итальянский словарь.

В проходной комнате, где спала покойная мама, – старые пластинки, в том числе те, которые привозил Мераб. Проигрывателя нет. “Я читаю пластинки”, – смеется Иза. Человек русско-грузинской аристократической культуры, она выглядит суховатой и строгой, а на самом деле теплая, остроумная и добрая. Иза преподает русский двум грузинским девушкам, которые любят русскую литературу, и они общаются на равных. Думаю, именно поэтому они к Изе и ходят. И еще их совершенно точно привлекает дом, в котором живет дух философа.

Любовь сестры к нему была молчаливой и внимательной, ничего не требующей взамен. С ней Мераб во время политического обострения ситуации в Грузии в 1990-м обсуждал возможный отъезд – столь явным было его разочарование: “К сожалению, многие мои сограждане больше чувствительны к оскорблениям национальной чести, но не унижению человеческого достоинства, наносимого рабством и несправедливостью, ложью и низостью. <…> Защищая достоинство абхаза, армянина, осетина – защищаешь свое достоинство, иначе для меня не существует высокое понятие грузина”. Их отношения за эти годы стали настолько близкими – Иза растила в 1970-е его дочь, а в 1980-е заботилась о том, чтобы он мог спокойно, в комфортном одиночестве, заниматься философией, – что естественным оказался вопрос: “А ты?” В смысле, уедешь ли ты за братом из Тбилиси, где провела всю жизнь, работая школьным учителем?

Против социальной алхимии