Поправка Джексона (сборник)

— Вы живете в трущобе, — тихо сказал ему Сенька в дверях. — Перевози своих в Нью-Джерси. При твоем английском, с твоими мозгами, с твоими золотыми руками — через год купишь дом.

— Он тебе предлагает бросить работу? — возмутилась мама Рита. — У тебя оклад, на который можно прожить! Ведь это риск! Наглый, явный обман и вымогательство.

Анечка осторожно и брезгливо повторяла «Сенька!», «Партнеры из Политеха!», и губы ее морщились, как будто ей дали попить чего-то скисшего, как будто сами эти слова — Сенька, Политех — были уродливыми, нелепыми ляпсусами.

— Чего он там собирается организовывать? Фирму по производству персональных компьютеров! Каких персональных компьютеров? Где он их видел? У кого они есть? Какая чушь, чушь, чушь!

— Бред — согласилась Рита с авторитетом человека, который, как-никак, имел инженерное образование и видел однажды компьютер — большую комнату в Институте информации на Соколе, где на пол ползла бесконечная перфолента…

Он воспользовался их возмущением.

На самом деле думать-то было нечего, надо было кидаться на это предложение, очертя голову. Именно такое поведение подсказывал этот город на острове, с сумасшедшей архитектурой и невозможной погодой. Деньги и успех тут доставались не за старание, а за способность всегда рассчитывать только на лучшее, играть в детские рисковые и раскованные игры.

Что такое персональные компьютеры, Валера уже знал, догадывался о предстоящих переменах и беспокоился за свои машиночки. И старик Эпштейн тоже начинал по этому поводу сильно нервничать.

Но не мог он себя заставить переехать в Нью-Джерси и иметь дело с Сенькой, слишком это было тяжело и безрадостно. Хотя Сенька его и восхищал, вульгарность его хищная очень нравилась. Но восхищал его Сенька вчуже и издали. Конквистадором, пиратом и мушкетером хорошо быть, еще лучше о них в книжках читать, но иметь с ними дело каждый день — очень, очень скучно, если сам не принадлежишь к этой замечательной породе.

А главное — ему уже тогда было жалко оставлять Эпштейна. И машинки, машиночки, с кареткой, едущей к концу строки, с нежным железнодорожным звоночком, празднующим каждый раз благополучное прибытие, завершение дальнего путешествия по стучащим шпалам букв, по долинам и по взгорьям слов. И потом — трудолюбивый откат, возврат к началу, напоминающий о смирении, о том, что искусство вечно, язык бесконечен, успех не гарантирован — и снова в атаку, в путь, до следующего торжествующего звонка.

Как стрелочник он сидел сиднем на одном месте, на глухом полустанке, и ему все казалось, что когда-нибудь и он отправится в свое путешествие на звенящей и стучащей этой машине времени, и на корме будет написано золотой вязью имя, как писали на старинных кораблях: «Мерседес». Как в «Графе Монте-Кристо». Как у кораблей, на которых прибыл сюда Колумб: «Нина», «Пинта», «Санта-Мария».

Машинки были красивые, как Анечка, нелепые и незащищенные, как Анечка, созданные для чего-то лучшего, чем ежедневная скука, которой их бездарный мир подвергал, как Анечку.

Он прекрасно знал, что в тот День благодарения не сделал выбора, который мог бы совершенно изменить их жизнь, и не было бы последующих двадцати лет в мастерской… Все равно как на шоссе, раз не свернувши в нужном месте, невозможно выскочить из потока, несущегося уже давно и безнадежно не туда.

Впоследствии Сенькины дела развивались великолепно, как развивались в те годы все дела в компьютерной области, тем более у таких редких людей, как Сенька, ориентирующихся в любой среде — от тюремной камеры до развитого капитализма в постиндустриальной стадии. Сенькина афера стала международной корпорацией.

Но он не мог понять, почему Анечка постоянно сердилась на Сеньку и вообще на людей и сводила с ними счеты. Если уж человеку свойственно со всеми конкурировать, то лучше размышлять не о чужих недостатках, а о собственных достоинствах. Но Анечка своих достоинств не осознавала. Менее всего она сознавала свою красоту, прелесть каждого своего нелепого, неуклюжего движения.

Язык, остававшийся для Ани утомительным чужим шумом, начинал их постепенно разделять.

Все труднее было с ней даже пошутить, потому что местной жизни она не знала, а объяснять было долго и не смешно. Анечка, которая была настолько моложе его, которая отчасти заменяла ему несуществующего ребенка, становилась почему-то не старше, а старее, принадлежала все больше и больше прошлому, ничего не зная и знать не желая о настоящем. И даже этот старательно безукоризненный язык ее приобретал какой-то нафталинный дух, она употребляла словечки, которые уже никто не употреблял и не помнил.