Попугай с семью языками

Еще пара клевков — и Хумс оказался прямо перед женщиной. Небольшого роста, Хумсу она показалась размером с египетскую пирамиду. Старуха протянула к нему руки, изрытые морщинами с тыльной стороны, но с розовыми детскими ладонями. Издав долгий вздох, он протянул ей птенцов, которые тут же успокоились, ожидая, пока им не развяжут лапы. Мачи прижала копье к груди, и кондоры уселись на венчавший его шар. Замахав крыльями, они поднялись в небо почти отвесно и скоро уже выглядели двумя черными точками. Восторженные крики воинов смешались с просьбой ненасытного ребенка: «Молока! Молока! Молока!». Один из них взял Хумса за правую руку и потер ее о белые перья своего наряда. Другой сделал то же с левой рукой, окрасив ее в черный цвет. Снова «Ао!» — и Мачи хриплым голосом, глядя Хумсу прямо в глаза, спросила:

— Что это значит?

Он пошатнулся. Тогда колдунья наставила на него копье:

— Отвечай! Быстро!

Тысячи идей с головокружительной скоростью мелькали у него в мозгу. Надо ответить правильно, или ему размозжат череп… Но в конце концов, почему бы не смолчать — и умереть? Больной, никчемный, ненужный, он донес из неведомых мест запечатанное послание для этого загадочного народа. На земле — арауканы, в небе — кондоры, они связаны друг с другом. Он, со своей вечной меланхолией, сирота с младенческих лет, каким-то чудом стал вестником того, что закончилась эра прозябания и нищеты и началась новая, отмеченная победами и процветанием. Ему позволили присутствовать при ее рождении, натерли ладони черным и белым. Иначе говоря, став братом индейцев, он должен заплатить за это, расставшись со своими детьми.

— Отвечай! Быстро! Что это значит?

Не отпрыгни Хумс в сторону, удар копья пришелся бы ему прямо в лоб. Шар задел лишь ухо, окрасив его кровью. Разъяренная старуха продолжала свой натиск. И вот боль принесла с собой озарение. Теперь понятно! Вопрос был ловушкой. Это событие ничего не значило. Он не потерял кондоров: птицы — другая грань его самого. Орел и решка. Но монета одна. Он заклекотал, маша руками, словно крыльями, стал подскакивать на месте, вздымая клубы пыли. И сделался кондором, черным и белым одновременно.

— У твоего отряда есть сердце, — сказала Мачи. — Мы ждем вас уже несколько веков.

Воины окружили Марепуанту, Хумса, его друзей и затанцевали, как бешеные. Когда же пришло изнеможение, они, посадив белых на лошадей вместе с собой, направились в селение, откуда неслись детские вопли.

Опять местные жители — серые, напившиеся. На минуту подобрев, индейцы приветствовали гуалов, потрясая оружием и расстилая на пути войска травяной ковер. Кони топтали свежие стебли, воздух наполнился благоуханием.

Акк замыкал шествие, трясясь на крупе лошаденки — по его мнению, худшей из всех. Гнев разбирал его, но понемногу, держась за перья всадника, он задремал. Лаурель, напротив, пребывал в страшном возбуждении. Ла Кабра, Ла Росита и фон Хаммер не давали ему покоя, споря за обладание телом. Правда, доводы у каждого были разные. Ла Кабра указывал, что он — единственный индеец из всех присутствующих, что после многолетних унижений он заслужил право отдохнуть душой и телом среди себе подобных. Отныне, благодаря встрече со старухой и гуалами, он больше не стыдится своих корней. Фон Хаммер перебил его: у героев нет корней! Здесь он нашел свой идеал: мужественные воители, солдаты, сплоченные мощнейшим из всех средств — магией… Война как священнодействие. «Закрой рот, нацист недорезанный. Одни воители уже потоптали тебя как следует. Если кто-то и достоин взять в руки клинок, так это я! Я всегда был предрасположен к таким занятиям, и никто не смеет вставать на моем пути.»