Попугай в медвежьей берлоге

Пусто и пыльно под кроватью глупого мальчика, притворяющегося мужчиной. Но промедление смерти подобно! Вперед! На второй этаж!

Сбежав по лестнице, я постучал в ее дверь, прислушался. Тишина. Ни шума телевизора, ни шагов, ни дыхания, только завывания ветра и неумолимый бег настенных часов. Я попробовал ручку – закрыто. Тогда я поднялся к себе и сел на краешек кровати, совсем как сидела она, а потом достал томик Лавкрафта с верхней полки и пролистал его. Книга до сих пор пахла ею и сохраняла тепло ее ладоней. За стенкой послышался шорох, скрип кроватных пружин, какой-то стук. Приложив ухо к желтым вылинявшим обоям, я прислушался: молдаванин ворочался, сон его был беспокоен.

Комната показалась мне невыносимо пустой и бессмысленной, с отвращением я глядел на словари и книги. Слишком душно и тесно, как я только умудрялся просиживать здесь целыми днями?! А вдруг Танечка бродит по заснеженной улице и ищет меня по темным закоулкам, по оврагам, ищет меня на краю пропасти и в парке, ищет в ночных кабаках и на остановках? Как же замерзла она и изголодалась!

Я достал из кулька бутылку вина, точно такого же, как мы распили с ней, и достал коробку трюфельных пирожных с вишней, точно таких же, как я отведал у Михаила. Я точно не в себе: слишком цепляюсь к деталям, словно определенные предметы быта, марки производителей и запахи способны воссоздать заветный, идеальный день.

За стенкой что-то грохнулось на пол – кошмар заставил молдаванина упасть с кровати. Интересно, что ему снится? Чудовища или поезда? Бомбы или колбасные заводы? Я взял вилку и протолкнул пробку внутрь бутылки, сделал большой глоток и вышел из комнаты, прихватив вино с собой. Не помню, сколько я блуждал по заледеневшим безлюдным улицам, но помню лишь одно: себя, стоящего на краю обрыва, продрогшего до костей с пустой бутылкой вина.

Ее нигде не было. Я швырнул бутылку в пропасть и вернулся домой.

Крепко опьянев, по пути в комнатушку я переворачивал вазоны, отдавливал хвосты кошкам, хватался за воздух и стены, в темноте мне мерещились силуэты, которые тянули руки и преграждали путь. К счастью, Котятница не проснулась, и завтра ей предстояло провернуть целое детективное расследование, чтобы выяснить, кто же из жильцов бесчинствовал ночью. Наверняка она подумает, что это таксист, ведь он частенько прилетал по ночам на крыльях этиловых спиртов. Один раз он так громко блевал под лестницей, что мы думали, он выблюет свое нутро, вывернется наизнанку.

Есть много общего между блюющим человеком и Уроборосом.

Улегшись в кровать, я накрылся одеялом с головой и долгое время не мог заснуть. Лопасти вертолетов начали вращаться. Молдаванин за стенкой стонал, ворочался, стучал по полу, присвистывал, хлопал, и внезапно я начал различать среди прочих звуков едва уловимые женские придыхания и тихие охи. Сбросив одеяло, я сел на кровать и отчетливо услышал, как она произнесла за стенкой всего одно слово:

– Еще.

И он продолжил.

Обезумев от ревности, я, не включая света, распахнул окно, ночь дыхнула свежим морозным воздухом, в комнату залетали снежинки. Первым делом в пропасть полетели монитор и колонки, затем улетели словари, тетради и учебники со стола. Они порхали страницами, из которых, будто перья, вылетали разноцветные закладки. В пропасть ухнули системный блок, клавиатура и настольная лампа, потом полетели книги с полок, я хватал их охапками, и швырял в ненасытную черную пасть, а те книги, что выпадали по дороге к окну, я поднимал и тоже выкидывал в бездну.

Я обессилел и сел на стул. Стул! Зачем мне стул! И стул улетел в ночь. Пропасть была настолько глубокой, что я не слышал звука приземлявшихся вещей. Не слишком ли подло будет спать на подушке в такую ночь?! Не слишком ли подло будет греться под теплым одеялом в такую ночь? К черту, все к черту! Теперь я не ограничивался личными вещами, пусть и вещи, принадлежащие хозяйке, узнают, что такое эта пропасть! Возможно, сейчас узнаю и я?

Одни бы сказали: он слишком храбр для самоубийства, другие бы сказали: он слишком труслив для самоубийства. Однажды между мной и моим одноклассником Димой, тем самым, что ненавидел учителей, возник спор. Дима доказывал, что только храбрый человек способен совершить самоубийство, ведь он добровольно садится на паровозик смерть-смерть, я же доказывал, что только подлец и трус может наложить на себя руки, потому что подлец и трус настолько труслив и подл, что не выносит белого света и людей. Он сам себе не друг, а если ты сам себе не друг, тогда кто же им будет?!

Я забрался на подоконник и прижал родной портфельчик к груди. Ветер устрашающе завывал в пропасти, с беззвездного неба сыпал густой снег, я представил свое изувеченное тело на дне пропасти, иссиня смертельную кожу, и представил, как в моих глазницах копошится тамошняя живность, и представил похабную улыбочку молдаванина, когда он узнает, что я выбросился из окна.

То ли давний спор с одноклассником Димой о суициде, то ли молдаванин в дырявом мерзком белье заставили меня изменить решение и слезть с подоконника.

Нет, самоубийство не для меня.