Попугай в медвежьей берлоге

Опомнившись, я заметил, что лицо Арафата стало каким-то дурацким, простоватым, морщины его разгладились, и выглядел он как второсортный комик из малобюджетной комедии. Затем Арафат обмяк всем телом и, привалившись к стене, медленно сел на пол. За перемотанной башкой его по стене тянулся жирный кровавый след – случайная пуля нашла свое гнездышко.

Что же случилось с Халидом? С этим проклятым пьянчугой, который в святой месяц Рамадан прикидывался ангелом с бархатной душонкой и ситцевыми крылышками? Он скрутился в калачик и храпел, пистолет все еще был зажат в его руке. Храпел он так же громко, как и у меня дома несколько месяцев назад.

После того как меня ударили в подбородок, очки мои улетели в неизвестном направлении, и сейчас я принялся их искать. Я быстро нашел их на пороге возле входа. Слава богу, не разбились.

Я вышел из участка и не мог понять, что за время суток сейчас, вечер или раннее утро? Все небо было затянуто дымом, в воздухе стоял горький запах гари, на горизонте дымились руины Табки, некоторые из просевших, перекошенных, коробок жилых и административных зданий полыхали огнем. Со стороны, где находилась Генеральная организация плотин Евфрата, небо коптил ужасно черный дым, совсем недалеко палили из пистолета, глухие пух-пух-пух прерывали настырные автоматные очереди. Донесся визг тормозов, легковушка, которая хотела зайти в крутой поворот на большой скорости, свалилась с дороги и, кувыркнувшись несколько раз, подняла столб пыли, а затем взорвалась. Кусок металла, отлетевший от машины, поднялся метров на пять и упал на крышу участка.

Нужно было срочно валить отсюда.

Стрелять я не умел и не хотел. Точнее, как не умел? Ведь в университете я закончил с отличием военную кафедру и с первых же дней был назначен командиром взвода… Калашников я собирал за двадцать секунд, например, и стрельбу на отлично сдавал, и три километра в противогазе бегал. Но много воды утекло с тех пор, и зрение мое стало настолько паршивым от ночных посиделок над книгами, что я бы сейчас и в слона с трех метров не попал.

Перед участком стоял изрядно потрепанный внедорожник, на корпусе его имелись следы от автоматной очереди, крыша была дырявая, зато ключи оставались в замке зажигания и мотор работал. Я уселся за руль и погнал прочь из Табки в сторону округа Ракка. В этот момент протяжно завыла сирена ПВО, послышался рев мотора в небе, но самого самолета я не видел – только бы он не бомбил дорогу!

Пока я высматривал самолет в закопченном небе, немного отвлекся и не заметил две машины, стоявшие поперек, преграждая дорогу на Ракку. За машинами прятались люди, они открыли по мне стрельбу из автоматов. Круто вывернув руль, я съехал с дороги и, едва не перевернувшись, помчал в глубь бескрайней пустыни, где не было ни дыма, ни огня, ни бомб, и вообще ничего, кроме песка. Пули метались, словно огненные пчелы. Сначала разлетелось стекло со стороны правого сиденья, потом я услышал, как посыпалось заднее стекло, одна из пуль ударилась в торпеду и пробила бардачок, из бардачка рекою потек арак, по салону разлился сладкий запах винограда и спирта.

Левое плечо мое какого-то черта жутко зудело, мне хотелось почесать его, но я не мог держать руль одной рукой, потому что на хвост мне пристроилась иранская легковушка. А когда легковушка отстала, я почесал плечо, и ладонь стала липкой от крови.

Глава 44

Я в колючем мокром мешке, в пещере, в засыпанной катакомбе, на дне колодца с черной водой. Я нырнул слишком глубоко, мне не хватает воздуха, легкие наполняются водой. Я с отцом на зимней рыбалке, мы рыбачим в проруби, отец говорит:

– Осторожно, только не упади, не провались в прорубь.

– Ты достанешь меня?

– Я не могу, меня здесь нет. Будь осторожен, сом может утащить тебя под воду, если клюнет – кидай удочку…

– Если я кину удочку, то сом унесет ее с собой, и ты будешь ругаться. Ты скажешь, что я безрукий?

– Скажу. – Отец улыбается. – Помни, меня здесь нет.

– Неправда, – говорю. – Я тебя вижу, папа.

– Не видишь. Это фокус.

– Фокусов не бывает. Фокусы – это обман.

– Еще как бывают, смотри…

Удочка в моих руках начинает дергаться, я упираюсь ногами в лед и молюсь про себя, чтоб это была какая-нибудь рыбешка, или мусор, или коряга. Удочка затягивает меня в прорубь.

– Что мне делать? – спрашиваю я.

– Ты боишься? Не бойся, – отвечает отец. – Ты уйдешь сам.

– Куда уйду?

Я проваливаюсь в прорубь, но вода не холодная, вода – кипяток.

– Ты сваришься, как рак! – хохочет на поверхности отец.

Я вижу его высокие рыбацкие сапоги и двухлитровый обшарпанный китайский термос для кофе. Свет удаляется. Рыба тянет меня на дно.

– Только не потеряй удочку! – кричит отец. – Не потеряй ее! Это моя любимая удочка! Так и знал, что тебе ничего нельзя доверить!

– Можно! – кричу я, и кипяток вливается в мою глотку.

Мать прикладывает ладонь к моему лбу.

– Он весь горит, – говорит она отцу.

– Будем вызывать врача? – спрашивает отец.

– Да, я боюсь, он сам не справится.