Однако парадоксальное сочетание у Маркса еврейства с антисемитизмом не помешало его трудам найти отклик у растущей еврейской интеллигенции. Даже наоборот. Для многих эмансипированных евреев, особенно в восточной Европе, «
Большинство «пропавших раввинов» стали радикалами и теперь взирали на иудаизм и еврейство с презрением и злобой. Они отвернулись также и от класса, к которому принадлежали их родители, ибо значительная часть их происходила из состоятельных семей. Так, отец Маркса был юристом, отец Лассаля торговал шелками; Виктор Адлер, пионер австрийской социал-демократии, был сыном торговца недвижимостью, Отто Бауэр, вождь австрийских социалистов, – текстильного магната, Адольф Браун, вождь немецких социалистов, – промышленника, Пауль Зингер, другой ведущий немецкий социалист, – владельца швейной фабрики, Карл Хохберг – франкфуртского банкира. Есть и множество других примеров. Их разрыв с прошлым, с семьей и общиной, часто сочетающийся у них с чувством ненависти к себе, способствовал развитию духа отрицания и разрушения, иконоборства, временами почти нигилизма – тяги к ниспровержению институтов и всевозможных ценностей. Все эти черты к концу XIX столетия неевреи-консерваторы стали считать типично еврейской социальной и культурной болезнью.
Существовали четыре главных причины, по которым евреи, начав принимать участие в общей политике, шарахались сначала к либеральному, а затем к левому концу спектра. На первом месте среди них стояла библейская традиция социального критицизма, который можно было бы назвать синдромом Амоса. С незапамятных времен всегда находился говорливый еврей, который брался обличать общественную несправедливость, рассказывать о бедах и нуждах бедняков и призывать власти исправить положение. Существовала, кроме того, талмудическая традиция общинного обеспечения, которая имела еще библейские корни и предвосхищала современные формы государственного коллективизма. Евреи, которые стали социалистами в XIX веке и выступали с нападками на неравенство в распределении богатств, произведенных либеральной системой свободного предпринимательства, выражали на современном языке еврейские принципы, возраст которых достигал 3000 лет и которые уже стали частью инстинктов народа.
Было ли правдой то, что, по словам Дизраэли, для евреев была характерна высокая степень уважения по отношению к власти, иерархии и традиционному порядку? Да, было, но с рядом важных уточнений. Евреи, как мы видели, никогда не наделяли никакую общественную структуру абсолютной властью. Власть – в Торе, а любая людская власть является ограниченной, временной и преходящей. Иудаизм никогда не мог бы породить, подобно христианству латинского толка, теорию божественных прав монарха. Евреи в высшей степени уважительно относились к законной власти, но постольку, поскольку она была этически обоснована, и они могли стать (и становились) преданными сторонниками конституционных государственных систем, как в Соединенных Штатах и Англии. В этом смысле Дизраэли был прав, утверждая, что евреи зачастую были природными тори. Но они становились природными врагами власти, которая была сомнительной и тиранической, нелогичной или устаревшей. Когда Маркс писал: «Таким образом, мы видим, что всякий тиран находит поддержку у еврея – так же, как каждый папа – у иезуита. В действительности, все устремления угнетателей были бы тщетны, если бы армия иезуитов не подавляла бы мысль, а кучка евреев не очищала бы карманы», он был не прав. Займы, которые Ротшильды предоставляли абсолютным монархам, были направлены не на укрепление тирании, а на ослабление ее, особенно в тех случаях, если нужно было добиться лучшего отношения к евреям (в чем, разумеется, Маркс не был заинтересован). Власть еврейских денег в XIX столетии, если можно говорить о какой-то ее глобальной политической линии, характеризовалась мирной и конституционалистской направленностью. Знаменитый либеральный лозунг Гладстона «Мир, умеренность и реформа» был также и аксиомой Ротшильдов.