Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Само течение жизни здесь располагало к покою: не зря Брежнев, будучи председателем президиума Верховного Совета, зазывал товарищей к себе на работу, соблазняя прекрасным дачным поселком. Да и в системе власти работа в «представительном» и представительском органе была несравненно более спокойной, чем в правительстве или ЦК. Начальство, проживавшее на старых дачах, вообще не знало проблем: даже обеды и ужины привозили сюда из столовой в судках, которые потом сдавались обратно. Один из крупных руководителей для того, чтобы добраться до сауны, построенной финскими рабочими из финских материалов по указанию лично президента Финляндии Урхо Кекконена, вызывал служебную машину из Москвы. Словом, как сказано у классиков, «предводитель дворянства жил в пошлой роскоши». Жаль, что отец перешел на работу сюда в тревожные и хлопотные времена – в перестройку, когда работа из размеренной превратилась в кипучую. И все равно можно было наслаждаться и аутентичной эстетикой, и волшебным, казавшимся дремучим лесом, и Истрой, которая текла вдоль поля, выводившего к старым дачам с гигантскими лесными участками (здесь, в частности, когда-то проживал товарищ Куусинен). Мне страстно хотелось запереться в одиночестве на этой даче и цепенеть целыми днями, глядя на сосновый лес, встречавшийся только на картинах Чюрлёниса (чего, разумеется, никогда не удавалось сделать…).

Интересно вглядываться в собственное сорокатрехлетнее лицо и соотносить его с образами ближайших родственников мужского пола в этом же возрасте. Что будет, если, следуя принципу относительности времени, собрать этих трех сорокатрехлетних парней за бутылкой? Сложится ли разговор? И о чем? О многослойности времени и его неумолимости? О том, что память и сохранившиеся образы примиряют со смертью? Или о том, сколь причудливо сложились судьбы нашей общей с этими парнями родины? И какую точную оптику могли бы мы составить, скрестив три взгляда – представителя генерации «непоротых», представителя родившихся в ранние 50-е и еще одного, представляющего появившихся на свет в середине 60-х… Или мы не договорились бы по формуле окончательного коммюнике выдвиженцев трех поколений? Кто же мог поверить сорок лет назад, что история окажется непреложнее, жизнь – жестче, ценности – неустойчивее…

Как-то брат поразил меня: споря с отцом о каких-то слишком тонких номенклатурных нюансах, он сказал, что знает больше, потому что достиг более высокого должностного положения. Конечно, помощник члена Политбюро стоял ближе к источнику слухов и новостей, чем завсектором Центрального Комитета. Когда брат поднялся на эту вершину, мы с папой поехали навестить его в цековском поселке Усово (папа в то время уже завершал свою карьеру и заведовал приемной Верховного Совета СССР) – наверное, отец был доволен столь блистательной карьерой сына, по партийным меркам очень молодого человека, но внешне не обнаруживал никаких эмоций. Маму же меньше всего радовал любой карьерный взлет: она всегда думала, что чем тише и незаметней мы будем себя с братом вести, тем лучше для нас. История страны была тому доказательством…

Кстати, возвращаясь к сюжету пленки, – о демонстрациях. Они были для отца таким же проявлением свободы, как природа, спорт, игры с детьми или дружеская попойка. Он свято верил в коммунизм и Седьмое ноября и Первое мая были для него глубоко личными праздниками. Отсюда и его фотогеничность – улыбка, плечи, красный бант, неизменная кепка «с искрой».

И этот человек женился на еврейке, дочери врага народа. В 1950 году это был подвиг, констатировал много лет спустя в частной беседе со мной друг отца адвокат Левенсон, познакомивший меня в начале 1980-х с творчеством Роберта Фалька (подлинники) и Льва Шестова (прижизненные издания), в ответ на что я дал ему на день слепую копию альманаха «Метрополь», надыбанную в Московском государственном университете имени М. В. Ломоносова. Папа требовал, чтобы я немедленно выбросил ксерокс – и от греха подальше, и вообще… Когда недавно Дмитрий Соломонович Левенсон, веселый, подвижный, неунывающий человек, умер, я понял – эпоха действительно закончилась. Мы тащили его гроб – некогда одного из самых известных людей Москвы, той Москвы, которой нет, адвоката Аллы Пугачевой и Бэллы Ахмадулиной – вчетвером: старик шофер катафалка, два сына его ближайшего друга и я. Больше никого не было, потому что, как и было сказано, все умерли. Поминки, как это всегда бывает, если умирает хороший человек, прошли весело, под аккомпанемент искреннего горького смеха. Потому что жизнь – очень тяжелая, но при этом веселая штука.