Попытка восхождения

По насыпи спустилась к тому уютному склону с водоснабжением, торговлей, пылью в каменных осколках, где некогда изнемогали римляне, а теперь кишели мы. И легла на краю, между пустыней и голосами; рядом тень сливается с предгорий и скапливается во впадине. Сейчас будет фильм, как делали раскопки. Хорошо в людской отаре, ухом к земле, вбирать перешагиванья, перекликиванья (в темноте лица слиты, и только голоса), как умащиваются на плащах, раскладывают одеяла, подбирают камушки под голову; обживают.

Вырыла для темени ямку и — спиною к спине холма. Дышим, и земля мягка и тепла, как подушка. Ничего другого, только как суют обратно в колыбель, и она кораблик твой, баюкает. Теплынь и не упасть — со всех сторон касается — и каждое людское присутствие через тебя, как ветер через занавеску. Умиротворенная толкотня согласных мира, а слов не разобрать, и ты головой на земле, дома. И это сходу, задаром, а ты и не домогалась, потому что невозможно вообразить, что такое может быть дано.

Слушай, слушай этот шум, ворчанье крови в стенках родной утробы.

Слушала, и растекалась, стлалась, таяла.

А надо мною сгущалось небо Мецады.

И вдруг возникли звезды.

Какое безмолвие.

Из кишащего своего телесного колодца поднимала опасливые веки во-он на ту звезду и вон на эту… Как стали надо мною ужасно. Под ними средостенье суш, лязг, разверзанье; выцветшая соль исторгнутого мира. Сияет Арад, и россыпь огней Беэр-Шевы, а на краю, где соль солености и выжженная выжженность, дети Иакова сидят, поджав коленки, головы торчком, и небо хочет их пригвоздить; оно сливается с горами, с иорданским берегом в поющий занавес, ребрятся складки, но вот и те неразличимы: одна священная завеса, Божья слава, и посредине комета медленно прочерчивает след, на все мироздание гремит мотор — прошел пограничный катер.

Стряслось, дано. Что делать с этим, скажи.

Сердце, темный комок, шевелится, и я вокруг — боязливая кожура, вникаю в живородную пыль, принявшую от пяток до затылка, как на руки дитя. Тонкий чистейший прах покрыл синеву на платье, но кожа еще светлела, кожа туристки новоприбывшей, и шелк ярился, заливаемый прожектором; еще блестели складки и чувственное серебро, и бесновалось самовыражение, вся раздраженная прелесть чудного покрова… если подождать, не вернуться — то поголубеет, порыжеет, сравняется.

Какая теплая земля, Какая теплая. Снова горит гора, утесы, стены. Вы не находите, что это странно и томительно для сердца, что снова все горит? Дымится луч, и нежная игрушка повисла, прельстительная иродова колоннада.

…на дыбе, в скопищах игл, лицом упираясь в небо — оно все бездонней, все нестерпимее напрямую, и это как полдни Ерушалаима, когда ясность обнаруживает себя, что не полог, не дно, а — в глубь пучка голубых кристаллов, в глубь коридоров, по дороге в свечение, в океан сияния и свечения, и ты бежишь по улицам, якобы по своим делам, жмурясь, растаивая, укрывая глаза от света… Элохим отвернул завесу, луч прорвался, прошел в зрачок. Хитрый Боже поставил отражатель, спецназначенный свой отражатель — там, подвинтил в сферах, чтоб как раз в меня и угодило… Погодите, я только человек, видите, некуда вместить, нечем. Нищая. Что же вы хотите и длите пытку? У-у, противостояние глаз, звезд… Судьба-спасительница! (поразила, схватила, вытащила смертными клещами — и привела, и вознесла) — горю. Благодарю, дарительница.

…но даже если уяснить до конца, что все равно уголь в глотке и — глотать, и — «если спросят: куда нам идти? — то скажи им: кто обречен на смерть — иди на смерть, и кто под меч — под меч». И если жгут — тебе остается только сгореть, и клетчатка твоя чернеет, как ни разрывайся глаза и нутро твое зовом (чем еще разрывается человек на смертном крае?), клетчатке твоей достается чернеть, ежиться, лопаться; или если закапывают — остается тесниться до окончательного удушения между телами, как ни беспокой свежие комья и как ни шевели землю на протяженье первых свежих суток, и вторых, и может, третьих… или когда тебя укладывают в человеческие штабеля, что под Могилевом… Ну так Ты, который высоко, скажи им в глаза, прямо в их глаза и скажи: «Так говорит Господь: кто под меч — под меч».

Ладно. Я пробую, так сказать, абстрагироваться и соображать, спокойно взвесить, что есть предназначение и как ужаться с ним оптимальным образом. Вот имеется передо мною маятник — секира, не уклоняется ни вправо, ни влево, ни на гран. A-а, уже все платья перемерила, не спрятаться. На этом бесконечном карнавале маска настигала тебя и распахивала объятия, и это был скелет, загоняющий в яму.

Дорогие мои, я просто думаю, что такое обреченность. Или выбор. Дорогие мои, вы где-то совершенно рядом, но эпические прогулки переносимы лишь в кино. Все остается, все горит. Бреду по земной коре? — Н-нет… Не-ет, дорогие мои, бедная особь никак не переварит высший дар — давится. То нерастворимые кристаллы, а я — живая, я устала от количества лет: поменялись летоисчисления, я одна, только одна осталась, и так сухо, что все горит.