Пора по домам, ребята

Из-за туч выглянуло солнце. Все молча занимались каждый своим делом. Им самим не хотелось верить, что еще минуту назад под проливным ливнем, под гром и молнии они выдержали здесь ожесточенную, кровавую схватку с врагом. У Родака мелькнула мысль, что и он мог бы лежать у стены овина, как эти двое немцев. Тот, с которого все началось, рыжеватый парень — просто поразительно, как щупленький Фелек сумел справиться с ним, — копал могилу для своих «камрадов». Сержант Тылюткий перевязывал раненых. Яцына чувствовал себя хуже, у него поднялась температура, временами он терял сознание. Тяжелым было и состояние немца — рана в паху не сулила ничего хорошего. Дубецкому пуля прошила насквозь правое бедро. Как выяснилось, они напоролись в овине на четверых эсэсовцев, которые, переодевшись в гражданскую одежду, но вооруженные, намеревались пробиться на запад. Они отстали от довольно многочисленной группы бродивших по Черному лесу и его окрестностям и готовых на все эсэсовцев. Это была важная информация для командира батальона, и Родак ломал себе голову, как поскорее передать ее в часть. В батальон — до которого было ближе, чем до госпиталя, — он вернуться не мог из-за Яцыны. Тогда он решил как можно скорее ехать вперед, надеясь по пути встретить какую-нибудь польскую или советскую часть. Тылюткий с Брауном уложили Яцыну на свежую солому. Рядом с ним сел Дубецкий, который до последнего упорствовал, хотел сам вести машину. Но нога кровоточила и все больше опухала. Раненый немец лежал с закрытыми глазами и постанывал. Родак подошел к Гожеле.

— Ну, долго еще?

— Да копается, паршивец, как будто бы себе роет могилу. Ну ты, баран, пошевеливайся! Я не собираюсь из-за тебя ночевать здесь.

Немец испуганно поглядывал на Родака, руки у него тряслись, работа шла медленно.

— А может, он действительно думает, что мы его решили?..

— Для него это было бы логично. Если бы мы попались ему в лапы, то давно бы грызли песок.

— Браун! — крикнул Родак, обернувшись к машине. — Подойди сюда на минутку.

— Что такое?

— Скажи этому фрицу, чтобы он поторапливался. И что мы пленных не расстреливаем. Ведь другой-то немец сидит себе в машине. Никто же его не тронул.

По мере того как Браун разъяснял все это немцу, тот, стоя навытяжку и повторяя без устали «яволь», явно повеселел. А потом принялся за работу, да так, что только лопата мелькала в руках. Гожеля разозлился:

— Ну видишь, а я что говорил? За кого эта эсэсовская рожа нас принимает? Даже драться как следует не умеет, только царапается, как баба. Не схватить бы от него какой-нибудь заразы. — Фелек заботливо поглаживал свою сильно исцарапанную щеку. — Теперь дрейфит, а ведь с него все и началось. Я влетел в овин, схватил охапку соломы и… поймал его за ногу. Он же, сукин сын, вначале взвизгнул как поросенок, а потом — бабах в меня из «парабеллума». Засранец чертов, даже стрелять как надо не умеет. Ну, поторапливайся, ты, рыжий…

Мотор «студебеккера» ровно урчал. «Хороший механик, этот Дубецкий. Нервничает, наверное, сидя в кузове, что мне пришлось сесть за руль». Дорога убегала назад. Они проехали несколько деревень, которые выглядели абсолютно вымершими. По карте скоро должен был быть небольшой городок. Может, там находится какая-нибудь часть, военная комендатура, а может, и врач? «Что с Яцыной? Майор Таманский опять, наверное, всыплет мне как следует за то, что я отклонился от маршрута, свернул к этому сараю. Взяли двух пленных… Этот рыжий действительно думал, что роет могилу себе. Интересно, какие дела на его совести. Его и его камрадов. Ясное дело — эсэсовцы. А девчата держались мужественно. И Клара была совершенно спокойной».

Родак покосился украдкой в ее сторону. Девушка сидела между ним и Эвой, всматриваясь в набегавшую дорогу. Выражение лица у нее было спокойное, осознанное. На ней был черный плащ, на голове — серый берет. Тонкие нервные пальцы сплетены на коленях. Эва дремала, опершись головой о кабину. Сташеку было жалко Клару. Причем с самого начала. Может быть, потому, что она была такой беспомощной в своем безумном страхе. И эти седые волосы. Ведь он о ней почти ничего не знает. Только то, что рассказывали девчата. Но и они через каждое слово вставляли: кажется. Как ее зовут? Клара Андерман. Немецкая фамилия. Наверное, поэтому эта швабка так к ней прицепилась? Говорят, что вначале она хотела удочерить ее, хорошо одевала, осыпала подарками, отвела ей даже отдельную комнату во дворце. И только потом выяснилось, что нужно было старой ведьме. Она страшно измывалась над девушкой. Заставляла своего шофера избивать ее, запирала в погреб, морила голодом. С каждым днем Клара седела и теряла рассудок. Сколько ей может быть лет? Девчата говорят, не больше семнадцати-восемнадцати.

Кажется, ее отец был врачом. Он погиб в Варшавском восстании, а Клару вывезли в Германию.