Мурат молчал, улыбался. Потом пожал плечами, сказал:
— Наверное, люди везде одинаково живут. Языку маленько научился. Они там по-русски многие говорят. Которые в аулах живут, те добрые люди, но много бедных. И какие-то они, — парень чуть задумался. — Покорные, что ли… У нас проще да веселее. Я как уехал, тоже думал, не вернусь. Два года жил. Ведь так далеко уехал, про деревню не вспоминал, мне все интересно было. Думал, я наполовину азиат, на родину приехал, жить теперь здесь останусь.
— А ты отца совсем не помнишь? — поинтересовался Михаил.
— Нет. Тетя Глаша рассказывала, отец, как отслужил здесь, да на матери женился, после службы сразу домой уехал, чтобы мать к себе вызвать. Уехал да пропал. А мать, знаете сами, меня родила, а через полгода от воспаления легких умерла. Тетка меня и воспитала. А когда то письмо пришло, меня словно оса в одно место ужалила, я все ходил и думал. Вот надумал и уехал. Отец уже шесть лет как умер. Родные приняли, да только душа здесь осталась. Песня вот: «Госпожа чужбина, жарко обнимала ты, да только не любила». Это так и было. Жарко там, климат такой, а вот этой весной подул ветерок, прохладный такой, я сидел на кошме, а слезы как начали из глаз литься. Плачу, остановиться не могу. Сам себе говорю: «Да что ты раб какой? Хочешь назад, так руки в ноги и возвращайся». Вот так все и было. А я как рад, что дома опять, кто бы знал!
Незаметно парень смахнул со щеки слезинку. Друзья еще посидели. Первые петухи загорланили друг за дружкой. Темная ночь уходила. Серый предутренний туман заставлял ежиться. Михаил поднялся.
— Ну, подъем. Ты отсыпайся, отдохни пару деньков, а потом зайди к председателю. Он уже про тебя спрашивал, хочет на трактор посадить.
Распрощавшись, они разошлись.
— Вась, ты чего так опаздываешь-то? И Узбек не пришел. Оба-на! Это кто тебя так приложил? Наталья твоя воспитывала да перегнула маленько, да?
— Нет, — буркнул Василий и полез под комбайн.
— Пошел ночью до ветра и на косяк наткнулся? — продолжал допытываться Михаил. — Да ты вылезь оттуда, Вась. Я уже все сам поснимал. Иди покурим.
Василий, пыхтя, вылез. Они сели на лавку, закурили.
— Ну?
— Гну.
— Давай рассказывай. Не каждый день ты все-таки расцвеченный приходишь, мне любопытно.
— Любопытной Варваре, знаешь, что сделали?
— Ты не лавируй. Что случилось-то?
— Национальные разборки.
— Мне из тебя каждое слово вытаскивать, что ли? Поясни толково! — повысил голос Михаил.
Василий вздохнул, начал рассказывать.
— Утром мы с Узбеком ходили в правление к председателю, чтобы потом вместе сюда, на работу. Вышли из конторы, во дворе стоит Карась и разговаривает с городскими, которые два дома за лосиной тропой покупают. Я подошел поздаровкаться с Карасем. А он дерганый весь, морду кривит. Думаю, рожа твоя поганая, если бы не стал родней, в твою сторону и не смотрел бы, не зря тебя Наташка терпеть не может, гнилым обзывает, хоть ты и братом ей приходишься. Ну, ладно, твое дело. Уже отошел было, а он, видать, решил выпендриться перед городскими и мне в спину со злостью кричит, чего это, мол, дружок твой немытый здрасти нам не говорит? Это он на Узбека уже наезжает. Тот услышал, подошел, поздоровался с городским, его телохранитель рыжий верзила рядом стоял, с ним тоже поручкался, училка как раз из машины вышла, ей тоже уважительно здравствуйте сказал. Протягивает Карасю руку, а тот опять со злостью: — Не суй мне свою лапу, такой-то и еще такой-то.
Узбек скромный. В ответ не базарил, но спокойно спрашивает: — Почему я такой-то? Я, мол, тебе поперек дорогу не переходил, плохого не делал, за что слова такие говоришь? А Карась как начал орать на него, прямо слюной изо рта брызжет. Может, говорит, ты шпион завербованный. Короче, понес всякую хрень. Мы прямо опешили все. И городские молча слушают, и я не пойму, в чем дело. А этот ненормальный никак успокоиться не может. Я, говорит, имею право тебя арестовать и допросить хорошенько. Ты нерусский, поэтому нет к тебе никакого доверия.
Тут училка встряла и говорит Карасю: — Вы сейчас зачем национальный вопрос поднимаете? Я, говорит, тоже не чисто русская, и меня допрашивать станете?