Порфира и олива

И эта улыбка... Улыбка, не угасавшая на лице несчастной во все время ее агонии. До последнего мгновения жизни... Почему? Почему?

Ему было больно. До такой степени, что боль уже стала физической. Он уже не мог разобраться, была ли смерть его сестренки единственной причиной этого разрушительного страдания или его вдобавок еще терзало чувство, что та, другая, чье имя он силился забыть, предала его.

— Я обещаю, — так она сказала, — обещаю тебе сделать все, что в моих силах, ради ее освобождения...

Она не сделала ничего. Она лгала ему. Она не могла не знать, что готовится.

Губы нежно коснулись щеки. Пальцы легонько скользнули сверху вниз по шее. Это напомнило ему о присутствии Маллии. Близость ее тела, тесно жмущегося к нему, вызвала в нем ощущение нечистоты. Он отстранился.

— Что с тобой? Я лишь хотела утешить твою скорбь.

— Бесполезно. Есть такие печали, разделить которые невозможно. Что до намерения возобновить нашу былую связь — а я догадываюсь, что ты бы этого хотела, — знай: возврата не будет. Это исключено.

Маллия упрямо прикусила нижнюю губу и бросила:

— А тебе известно, что у меня найдутся средства, чтобы принудить тебя уступить?

— В свое время ты это уже говорила. За последние дни я понял одну вещь: дух, когда он тверд, может быть таким же неприступным, как крепость.

Тогда племянница Карпофора решила переменить тон:

— О, молю тебя, не отталкивай меня. Тебе никогда не узнать, что я пережила за эти недели. Прошу тебя, Калликст. Я сумею быть доброй и нежной. Буду делать все, как ты захочешь. Вернись ко мне, умоляю!

Фракиец молча смотрел на нее. Потом произнес:

— Это любопытно. Сдается мне, что для некоторых женщин, в основном благовоспитанных патрицианок, страдание — не более чем род забавы.

Маллия побледнела. Она вцепилась в полы туники своего раба и рванула с такой силой, что ткань затрещала.

— Ты отвратителен! Подлец!

И тут же, без перехода, залилась слезами, уронив голову к нему на плечо. Но он и пальцем не пошевельнул, чтобы ее утешить.

— Убежим, давай убежим из Рима! — всхлипывала она. — Поедем, куда пожелаешь: в Александрию, на край света, а хочешь, на твою родину, во Фракию. Я богата, могу продать свои драгоценности, заложить все свое имущество, даже украсть могу, если этого не хватит.

— Это бесполезно, Маллия. Не настаивай.

— Но почему? Ты же так хотел стать свободным!

— Свободным, да, но вместе с Флавией. Она мертва. Теперь, куда бы я ни отправился, весь мир для меня тюрьма.

Тогда Маллия, гордячка, медленно склонила голову, уткнулась лбом в шерстяное покрывало. По тому, как вздрагивали ее плечи, он понял, что она плачет.

— Я тебя слушаю, Калликст...

Карпофор раскинулся, полулежа, оставив на одноногом столике свои восковые дощечки, а с ними и стиль. Сплетя пальцы на своем округленном животе, он внимательно разглядывал трех человек, находившихся сейчас перед ним в его библиотеке: в первую очередь, само собой, Калликста, пахнущего вином, грязного, с черным от многодневной щетины лицом и еще больше поседевшими волосами. Но и Маллию, непременно пожелавшую его сопровождать. Маллию, исхудавшую, бледную, с покрасневшими от слез глазами. И, наконец, Елеазара с его довольной рожей, организатора этого допроса.

— Мне нечего сказать, — равнодушно отозвался фракиец.

Маллия тотчас попыталась смягчить впечатление от такого наглого ответа:

— Когда я его нашла, он был пьян до бесчувствия.

Карпофор бросил на племянницу проницательный взгляд:

— Да уж вижу... — и, снова обращаясь к своему рабу, осведомился жестко и насмешливо: — Ты не находишь, что двухнедельное отсутствие требует объяснения? Тебе волей-неволей придется кое о чем поведать. Что ты поделывал все это время?

— Пил, потом опять пил, бродил и спал.

— Только и всего? Для меня это большое разочарование, ведь я воображал, что, если предложить тебе освобождение, ты станешь трудиться с удвоенным рвением и серьезностью. Стало быть, я ничего не смыслю в людях...

— Одной из причин моего стремления к свободе больше нет.

— Одной из причин? Это какой же?

— Флавии. Мастерицы причесок твоей племянницы.

Круглая физиономия ростовщика враз побагровела:

— Потолкуем и об этом! Заговоры, комплоты, секта, зародившаяся прямо под моей крышей! Эти люди получили только то, что им причиталось по заслугам.

— Он тоже! — внезапно возвестил Елеазар, обвиняющим перстом указывая на фракийца. — Он тоже христианин!

Маллия с живостью запротестовала:

— Ты лжешь, Калликст никогда не связывался с этими людьми!

— Нет, я говорю правду! — наседал вилликус. — Он христианин, такой же, как Карвилий и служанка Эмилия.

— Это ненависть и зависть подсказывают тебе твою клевету!

— Клевету? Да как ты смеешь? Забыла, что сама поручила мне доложить префекту...

— Молчать, Елеазар! — завопила молодая женщина, охваченная внезапной паникой. — Ни слова больше!

И тут ее длинные заостренные ногти впились в щеку сирийца, пропоров ее весьма глубоко.