Порфира и олива

Тут все как один вскочили со своих мест, толпа дико взвыла, охваченная лихорадкой восторга, ее энтузиазм требовал выхода. Взмыленные копи Коммода, роняя пену с ноздрей, теперь неслись впереди. Усмешка победителя озарила лицо императора, когда он, ослабив хватку сжимающих вожжи пальцев, увидел в конце скаковой дорожки, у последнего поворота, императорскую ложу и свою фаворитку, стоявшую в ней. Сегодня он докажет народу, что он не только выдающийся гладиатор, но и возничий, не знающий себе равных.

Опьяненный близкой победой, он слишком стремительно проделал последний поворот. А когда попытался выровнять ход, что было сил всем телом запрокинувшись назад, это не помогло. Колесница вильнула вправо, открывая путь его преследователям, которые мигом обошли властительного соперника, снова окатив смерчем песка и пыли.

Бешеным ударом кнута Коммод ожег спины своих коней, и те с коротким болезненным ржанием наддали. Он знал, что должен или вырваться вперед до второго обелиска, или прощай надежда на победу. Но он не принял в расчет опытность своего противника. Пренебрегая всеми тонкостями благородной игры, последний умышленно принялся вилять из стороны в сторону, лишив императора возможности совершить какой бы то ни было обходной маневр. И кончилось тем, что все же не кто иной, как самый ловкий из облаченных в голубую тунику первым достиг финиша, приветствуемый оглушительным ревом труб.

Император сошел с колесницы, его трясло, и не понять, от чего больше — от унижения или усталости. Бросил поводья молоденькому рабу, торопливо подскочившему к упряжке. Коммод говорил себе, что из всех преступных оскорблений величества, когда-либо выпадавших на его долю, еще ни одно не задевало его так, как это последнее. Да вдобавок нестерпимое ощущение бессилия перед поражением, которое ему нанесли... Ах, если бы хоть можно было отомстить победителю, покарав его за беспримерную наглость! Но нет, так он рискует стать посмешищем в глазах своего народа.

Взглядом, полным угрозы, он покосился па колесницу соперника, совершающего теперь почетный круг — шагом, под восторженные крики своих сторонников, от избытка чувств наперебой бросающих ему золотые монеты и драгоценности.

«Стало быть, — подумалось Коммоду, ярость которого это зрелище растравило еще сильнее, — этого грязного паршивца не стыдится открыто поддерживать добрая половина сената». Его переменчивой душе вдруг стало ненавистно все это скопище черни. Эх, будь у нее одна голова на всех! С каким бы наслаждением он снес ее с плеч...

Бессознательно он оглянулся на императорскую ложу и не без удовольствия отметил, что она пуста: Марсия, конечно, тоже не смогла больше выносить буйство непристойно обнаженных инстинктов этой толпы.

Калликст встал со своего места и направился к одному из бесчисленных вомиториев — этих пастей в нижней части амфитеатра, изрыгающих людские массы. Тут у него за спиной разразились новые крики, и он вспомнил, в чем дело — сейчас Матерна и его сообщников отдадут на съедение зверям. Ему подобные вещи казались тошнотворными, и просто по-человечески, и из религиозных соображений: Дионис Загрей был ведь тоже разорван на части и сожран титанами. Почитатели Орфея всегда хранили скорбную память об этом. Он ускорил шаг, но, приметив бродячего торговца, попросил нацедить ему стакан мульсума, а потом решил уйти и подождать Карпофора под аркадами.

Здесь полновластно царствовала тень. От поперечных блоков, венчающих колонны, веяло целительной прохладой, смягчающей зной, которым тянуло снизу, из раскаленной котловины между Палатинским и Авентинским холмами.

Краем туники, вывернув его наизнанку, Калликст промокнул пот, крупными каплями выступивший па лбу. Прислонился затылком к колонне, закрыл глаза.

Сколько сумятицы в душе от этих противоречивых мыслей, похоже на мозаику, части которой ни в какую не желают складываться воедино.

Флавия, Марсия, Карпофор... Снова Флавия...

Кто-то задел его, проходя. А, бродячий торговец! Тот самый, с медовым напитком. Калликст подумал: какая странная физиономия... Этот крючковатый нос — ни дать ни взять хищная птица...

Торговец углядел троих, вышедших из амфитеатра, вот и поспешил вслед:

— Не угодно ли чашу мульсума, мои почтеннейшие?

Те пробурчали, что не угодно.

— Вы меня поражаете! Это же лучшее вино в городе — калийский мульсум, настоянный на кедровом листе... Такого вам нигде не найти!

— Оставь нас.

— А мед в нем из Македонии, и...

— Говорят тебе, отстань! Ступай отсюда, лучше предложи свою бурду этим несчастным, которых собираются скормить диким зверям.

Торговец, который наперекор протестам все-таки собрался всучить свою чашу одному из троих, застыл на месте:

— Значит, вам жаль этих разбойников? Матерн и его шайка — это же всего-навсего убийцы, чудовища в человеческом образе!

— Если бы речь шла только о Матерне!

Торговец, казалось, сразу понял, что подразумевают его собеседники. Он неопределенно махнул рукой:

— Ах, эта... Да ладно, она тоже лучшего не стоит.