Порядок в культуре

Созерцание христианского мира для художника естественно, если можно так сказать, почти простонародно (что не отменяет глубины художественного напряжения). «Благовещение» (1994 г.) написано так, что весь мир — это храм, где сама Земля и всё, столь торжественно и страшно происходящее на ней, сокровенно прикрыто сводами неба как великолепной божественной фреской. «Ангел» и «Композиция с Владимирской Богоматерью» предстают перед нами одновременно в вечной мудрости и покое высшего, христианского, и в мятущейся стихии земной истории, где все взвихрено, живет в сомнении и томлении, в иступленном размышлении и энергии хаоса. Оппозиция земли и неба для художника вечна, но и пребывает в глубокой мистической взаимосвязи.

Картины Юрия Воронова звучат гимном жизни-любви. Звучит пронзительно его белое-белое снежное пространство. Высокой и звонко-торжественной музыкой Севера.

Мы видим «затишье души» в его портретной живописи.

Мы слышим, как скрипят шаги на морозе в картинах, где старая зимняя Вологда уютно закутана в домашнее тепло. Пространство и перспектива удивительно осязаемы в работах художника: даже воздух у него дышит — туманами, наплывами нездешнего мира на здешний, густыми, текучими эфирными завесами, а по водной глади (которую художник рисует всю жизнь) легко ступает Ангел в неуемном потоке света, который, кажется, может прожечь насквозь саму картину. И всё это утонченное, умное, бодрое соединяет свои силы в одну картину жизни, чтобы дать её образ — сложный, богатый, но не столько чувственный, сколько сдержанно-достойный. Образ жизни, знающей силу не только любви пьянящей и услаждающей, щедрой и лиричной, но и любви строгой, строящей, обязывающей.

²⁰¹²

Светопись Валерия Харитонова

Современное актуальное искусство: христианский аспект

Первой главой душевной книги художника Валерия Харитонова, безусловно, можно назвать бережно хранимые в домашней галерее живописные работы мамы — Лины Васильевны Порхуновой. Учившаяся, как многие дети культурных русских семей, в художественной школе, она долгие годы жила «поперёк» своего дара, работая чертежницей. И только в тихую пору завершений, в годы «вечерней зрелости» преодолела обстоятельства судьбы, отдавшись своему дарованию.

В циклах работ «Цветы моей родины», «Земля первозданная» уже есть многое из того, что звонким ручейком перельётся в творчество сына. Она говорила кистью о праприроде — той, что ещё не знала человеческих «улучшений» и эксплуатации, что не была обласкана эстетизированным взглядом гуманистов, модернистов и прочих носителей быстроменяющихся натур-концепций. Здесь, в картинах мамы, рождались горы и грозно ревели потоки, палило солнце и все существовало в избыточной красоте. В них не было ничего «человеческого, слишком человеческого», ибо энергия рождения мира — в Божественном пламени. Вся внутренняя красочность мира явлена в её работах мощно и активно: мир ещё не знал обыденности. Эта благородная, полная своеобразной стильной и высокой красоты живопись будет отточена до артистизма, будет сосредоточенно сжата в творчестве сына — Валерия Харитонова. Вся роскошь непосредственных юношеских впечатлений, которую художник, несомненно, получил через живопись матери, не смогла быть не облечена в «златую игру» созвучий красок и оттенков.

Впрочем, борьба судьбы и сердца не минула Валерия Харитонова, ибо жизнь так развернула «колесо фортуны», что он достаточно длительное время должен был мыслить и чувствовать вполне конкретно, став театральным художником-сценографом. В Малом театре он дебютировал «Разбойниками» Шиллера (1969), потом последовала сценография к спектаклю «Каменный хозяин» Л.Украинки, были оформлены так и не увидевшие премьеры «Царь Федор Иоаннович» А.К.Толстого и «Тихий Дон» Шолохова. И снова классика — «Три сестры», «Обыкновенная история» в знаменитом в ту пору Паневежском театре (1985).

Сцена не терпит не умеющих владеть её пространством, а потому сценические решения Валерия Харитонова были всегда космично-объёмны, архитектурны. Он научился сопрягать человеческое, воплощенное в образах героев пьес, и внечеловеческое — всё внешнее по отношению к человеку. Сценографические решения Валерия Харитонова всегда вмещали в себя нечто большее, чем «место действия» той или иной пьесы, словно художник всякий раз утверждал торжественность мысли о радостном приобщении «всякого дыхания» к замыслу о Вселенной. Впрочем, пространство сцены и пространство холста уже тогда для него существовали в сложной интуитивной взаимосвязи.