Порочное полнолуние (СИ)

— А вот он кошмар, — торопливо перебиваю маму. — Да. Кошмар. И, — вглядываюсь в глаза папы, — Сара на столе тоже кошмар.

— Еще какой, — соглашается он, и лицо его заливает краска стыда.

— Надо в церковь сходить! — мама подскакивает на ноги и опять садится. — Со Святым отцом переговорить.

— В грехах покаяться? — хмыкает Чад, и швыряю в него подушкой.

— Заткнись!

— Понял, — он смеется и проходит через гостиную на кухню.

— О, — тянет мама, провожая его отчаянными глазами, — мужья-братья-волки не кошмар? Или он все-таки один?

— Трое нас, трое, — Чад беспардонно заглядывает в холодильник. — Лесоруб, Рыжий и Кислый. Крису не понравится, что он у нас Кислый, хотя и я не лесоруб. Это из-за моей бороды?

И обиженно оглядывается на нас с бутылкой молока.

— Да сейчас самое время поговорить о твоей бороде, — скрещиваю руки на груди. — Ты ее сам стрижешь?

— Да, — он довольно ухмыляется и кривит губы, — или был сарказм?

— Ага.

— Но ты же в восторге от моей бороды?

— В полном.

— Вот и прекрасно, — он вскрывает бутылку и прикладывается к горлышку, а затем с проклятиями выплевывает молоко в раковину и вытирает губы. — Прокисло.

— Мы в лес больше не вернемся, — шепчет мама, — там жутко, Полли.

— Вам надо к нам набегами, — Чад полощет рот и отставляет бутылку, — постепенно иммунитет вырабатывать.

— Нет, — испуганно отвечает мама, — там же Гер…

— Это был кошмар, — сурово повторяю я.

Мама всхлипывает и ныряет в объятия папы, который, похоже, еще не пришел в себя. Взгляд расфокусирован, лицо бледное, а на лбу испарина. Сажусь на журнальный столик, сцепив руки в замок на коленях.

— Они на тебе, — встаю и шагаю к выходу, — глаз с них не спускай.

— Эй! — восклицает Чад. — Что мне с ними делать?!

— Самое время наладить отношения с потенциальными тещей и тестем, — я зло оборачиваюсь на него.

— Ну если так, — отвечает он, приосанившись, — то я в деле.

— Налажаешь, шкуру спущу.

— А если преуспею, то потребую награды.

— Я тебя предупредила, — повышаю голос, намекая, что сейчас не время для заигрываний.

У двери он меня нагоняет и хватается за дверную ручку:

— Ты же не надумала сбежать? — с ревностью всматривается в глаза. — Полли, я же тебя найду в любом случае. Лунная ниточка приведет к тебе, куда бы ты ни сбежала.

Радужка его карих глаз вспыхивает желтым волчьим огнем, на который восторгом отзывается зверюга в моем подсознании. Наверное, в этом и был хитрый план: взбудоражить мохнатую сучку соблазнительным взглядом.

— Чад, милый мой лесоруб, — пропускаю бороду сквозь пальцы, стискиваю его лицо в ладонях и глухо рычу, — у моих родителей мозги потекли. Мне бы их в чувство привести. Мое желание избавиться от тебя и от твоих братьев пока подождет.

— Ты такая секси, когда злишься, — голос Чада понижается до бархатных интонаций, — и я тут подумал, что совсем не против поиграть с тобой в преследование и погоню. Это же, по сути, охота. Охота на самку, Полли. Это так заводит.

Получает заслуженную пощечину. Если мои родители чудят в Лесу, то у Чада перемкнуло мозг в пригороде.

— Мы поговорим с тобой об этом позже, ага? — дергаю его оскорбленную моську за бороду.

Кивает, и я покидаю дом. Мне надо в церковь. Притащу к папе и маме священника и пусть он молитвами, беседами и прочей лабудой изгонит из их голов дурман зачарованного Леса.

Глава 38. Оборотни вне системы

В церкви меня накрывает. Перед глазами плывет, а крест над алтарем чернеет и растягивается. Приваливаюсь к скамье в приступе жуткой тошноты от сладковатого и мерзкого запаха, что забивает нос. Я тут незваная гостья, мне стоит бежать без оглядки.

— Милостивый Боже! — кто покряхтывает рядом со мной. — Тебе же сюда нельзя.

— С чего это вдруг? — отмахиваюсь от настырных рук. — Я сейчас еще потребую покаяния.

— Дурная, что ли?

С трудом фокусирую взгляд на морщинистом лице обеспокоенного Святого Отца.

— Ну, как вам то, что вы видите? А-ррр-рр-р, — имитирую рык и с кашлем смеюсь. — Мудак старый. Ты тоже виноват. Нос бы тебе откусить.

— Да выйди ты уже отсюда, — он мягко толкает меня к выходу. — Что ж ты себя так терзаешь?

— Да не буду я тебе нос откусывать.

Мои обещания игнорируют и выволакивают на крыльцо, где я делаю глубокий вдох и с кощунством грешницы, которую уже не спасти, орошаю ступени содержимым желудка.

— Прошу прощения, Святой Отец, — вытираю губы. — Я не хотела. Меня жутко штормит.

— И неудивительно, — протягивает платок. — Зачем явилась?

— Родители…

— Только не говори, что их обратили.

— Герман до этого не дошел, но планы на мою мать явно вынашивал. Он же древний, падре, а все туда. К прелюбодеянию тянет. Он теперь, конечно, мой папка, но… фу же? — смотрю в бледное старческое лицо и жду поддержки. — Фу же, да? Ну?

— Фу, — соглашается Святой Отец, и удовлетворенно прижимаю платок к губам.

— Его было бы неплохо наказать. Как наказывают старых мерзких блудников?

— Он ее насильно взял?

Медленно моргаю и шепчу:

— Это не грешно говорить про волчьи языки у дома божьего?

— Грешно, дитя, — Святой Отец вздыхает, — но тебе все равно уже ничего не поможет и не навредит. Ты отвратила себя от Бога.

— Так это я виновата?