Порочные игры

— Ты имеешь в виду трогательного недотепу с сенной лихорадкой? Мартин, только не думай, что это эпизод из твоего романа. Твои книги отлично читаются, но они далеки от жизни. Ты до сих пор веришь, что на земле воцарится добро. И в этом твоя беда. — Он покачал головой. — Нет. Мир — это выгребная яма, и вся штука в том, чтобы ее обойти, не вляпаться в грязь. Вот у меня чистые ботинки, я лично ни в чем не замешан. Я просто торговец, удовлетворяющий потребности. И ты очень удивишься, узнав, кто покупает мой товар. Все из высшего общества, Мартин, богачи. Им есть что терять.

Он налил себе виски.

— Выпьешь? Нет? Эх, Мартин, Мартин, не нравится мне все это. Слишком давно мы с тобой знаем друг друга. И ты не можешь думать, что я вычеркнул себя из списков живых для того лишь, чтобы ты все это взял и испортил? Нет, конечно. Не такого ты обо мне плохого мнения?

— Я никогда тебя не знал, — сказал я.

— Это же не моя вина. Какие-то отклонения между нами когда-то были, и я хорошо это помню. Ты не станешь отрицать, что я давал тебе много шансов устраниться, начиная с этой истории в Венеции. Из-за тебя пострадали люди, Мартин, из-за тебя и из-за твоей мудацкой настырности. Когда мы увидели друг друга, уже тогда все было кончено. Но я наперекор моим друзьям все оттягивал окончательное решение. Вся штука в том, что даже после Москвы ты ничего не понял. Я вовсе не хотел, чтобы дошло до сегодняшней ситуации. У нас были хорошие времена, и — веришь или нет — в душе я человек сентиментальный. Вот почему, когда ты наткнулся на Пирсона — кстати, по чистой случайности, ведь твоего корнуоллского приятеля среди наших абонентов нет, — я велел ему попытаться отвлечь тебя от этого дела, сгладить углы, убедить тебя в том, что больше раскапывать нечего. Думал, до тебя дойдет, но оказался не прав. Ты всегда был упрямым, всегда во все сомневался.

— Да, тут ты прав.

— К несчастью для тебя. Чистые сердцем не воцаряются на земле, Мартин. Давно пора было это понять.

— Мне казалось, что это ты всегда стремился к чистоте. Вспомнить хотя бы нашу первую встречу с Софи.

— Конечно, мы все изменились. Кто к лучшему, кто к худшему. Вот, например, Софи. Она тоже изменилась. Я, в отличие от тебя, знал, что она собой представляет. Погляди на нее. Дашь ей немного «конфеток» — и она чудеса вытворяет перед камерой. Эти пленки — наши бестселлеры. Тебе следовало забыть о ней, дружище. Она тебя давно забыла.

— Ты хорошо ее использовал, — сказал я. — И ты, и этот ваш коллекционер бабочек.

— Ну да, дорогой Сеймур — странный любовничек. Но он оплачивает мою деятельность, и мне не следует критиковать его за второстепенные увлечения.

Он помолчал и несколько секунд смотрел на меня.

— Стыдно быть таким высокоморальным, как ты. Кто-нибудь поднимает голос, когда всякое дерьмо на фондовой бирже проворачивает хлебные фьючерсы, в то время как в мире две трети населения голодает? Конечно нет. А я проворачиваю сексуальные фьючерсы — это товар, который не выходит из моды, на него всегда спрос. И я удовлетворяю этот спрос. Вот и все. У меня библиотека с абонементом: клиент заканчивает одну книгу и меняет ее на другую. Иногда рвутся страницы, иногда книга в таком состоянии, что ее уже не починить.

— Даже от тебя я не ожидал таких слов.

— Каких?

— Ты торгуешь вразнос детьми, а твои респектабельные клиенты — худший сорт дерьма.

— Как бы мир ни вертелся, кого-то обязательно поймают. Я проходил это в лучшей школе — в Вестминстерском дворце. Не я придумал эти игры, дружище, я просто один из игроков, усовершенствовавший технологию. Некоторые богатеют на поставках межконтинентальных ракет или плутония. А ты думал, если схватишь меня, что-нибудь изменится? Пока мы здесь с тобой так душевно беседуем, еще несколько тысяч детей умерло в Эфиопии, Калькутте, Сомали, Мозамбике, ты можешь продолжить этот список. Конечно, твое сердце истекает кровью за них всякий раз, когда ты уплетаешь паштет из гусиной печенки в «Гавроше» или еще в каком-нибудь оазисе.

Он разошелся, голос его стал громче, словно он хотел убедить самого себя в собственной правоте. Потом мы оба заметили, что Софи плачет.

— Прекрати! — рявкнул Генри.

Она моментально, как автомат, подавила рыдания.

— Ладно, пора кончать! — Генри резко обернулся к Пирсону.

Он вышел из «виннебаго», закрыв за собой дверь. Я слышал, как к «виннебаго» прицепили буксир, и вскоре мы снова выбрались на дорогу. По свету вечернего солнца, проникавшего сквозь жалюзи, я понял, что мы едем на север. Пирсон смотрел на нас, держа пистолет на коленях.

Я взглянул на Софи, окликнул ее. Она медленно подняла голову. Мне хотелось найти в себе хоть каплю жалости к ней, но я не мог, даже воспоминания не помогали.

— Я ждал тебя к завтраку, — сказал я. — Хороший был завтрак, жаль, что ты не пришла.

Выражение ее лица оставалось прежним.

— Наверно, сейчас уже поздно что-либо вам предлагать? — спросил я у Пирсона.

— Все, что вы можете предложить, пойдет мне только во вред.

— Я просто так, на всякий случай спросил.

— Налить вам?

— Да, пожалуйста.