Порочные

Еще один глубокий, тягучий вдох. Специально медленный, нарочито медленный, чтобы разобрать каждый оттенок, чтобы разложить их на составляющие, чтобы понять.

Волк пробивает себе путь наружу, медленно проникает в кровь, делая ее темнее, заставляя двигаться в тканях медленнее, в мышцы — увеличивая и растягивая, вынуждая напрягаться, рваться, меняться. Хрящевые ткани, органы, кожа, волосы.

Зверь почти во всем теле, в каждой клетке, в каждом капилляре, в каждом нерве, еще миг — и изменения, пока только внутренние, начнут проявляться снаружи.

Арт дергается и хрипит. Звенят… Тяжело и протяжно звенят цепи, отражаясь длинным эхо от стен пустого подвала, будто напоминая, для чего все это, заставляя вспомнить, что обращение до конца так и не случится.

Арт бьется все сильнее, пахнет кровью, что-то трещит и скрипит, слышится глухой рык Джефферсона, какие-то обрывки слов, сквозь этот рык, или вместе с ним, или вместо него…

Я медленно открываю глаза, соображаю плохо, вижу еще хуже, ориентируюсь в пространстве почти на одних инстинктах.

И Арт, и Марк — лишь размытые пятна.

Я медленно отрываю едва ли не обожженные пальцы от виска Колдера, хлопаю ладонью рядом с собой в поисках шприца, приготовленной ваты с антисептиком.

Это глупо — антисептик — потому что я все равно без перчаток, мы в старом засранном подвале, Арт на полу… Но перфекционист во мне требовал сделать хотя бы что-то, хотя бы попытаться. Иногда его голос невыносим, иногда его чертовски сложно задушить.

Зверь так близко… шевелится практически под кожей. Совсем-совсем рядом.

Игла легко входит в напряженную руку, вена видна так отчетливо, будто прорвала кожу, и кровь кажется почти черной.

И как только это происходит, Колдер начинает рваться, выгибается, мечется, подскакивает.

— Держи. Его, — отрывисто, чужим голосом, снова почти приказ альфе. — Три шприца, — хрипло, как туберкулезник.

Арт пытается сбросить с себя мои руки, его когти прорывают мою кожу. Боль на миг обжигает, и лишь усилием воли я все еще смотрю, что творится у него внутри, что происходит с его организмом.

Джефферсон наваливается на друга, придавливает его собой к полу, смотрит на меня. Я не понимаю всего того, что сейчас во взгляде мужчины, только качаю головой. Очень медленно, потому что тело не способно на быстрые движения и реакции. Потому что мозг слишком занят.

— Еще. Два.

Второй вакутайнер.

Чаще и чаще сокращаются сердце и легкие, разгоняя кровь, все больше и больше адреналина, тестостерона. Андрогены, тироксин, дигидротестостерон. Щитовидка, надпочечники, гипофиз.

Я практически не понимаю, что происходит вне этого всего, ничего не ощущаю и не слышу. Боль проходит так же быстро, как и появляется. Мигает и исчезает вспышкой от хвоста кометы.

Когда-то, лет в тринадцать, мой первый и единственный пубертатный бунт ознаменовался желанием наплевать на «талант» и стать астрономом. Я любила лежать на утесе и в темноте ночи, вглядываясь в созвездия, выискивать падающие звезды. Желание всегда было одним и тем же…

Артур рвется сильнее, рычит низко и гулко Марк. И воспоминания о бесконечном, звездном небе растворяются.

Третий вакутайнер.

Я откладываю его и нащупываю тампон. Беру слюну, а потом возвращаю руку на голову Колдера. Его волосы стали жестче, гуще, запах теперь настолько яркий, что мне не надо нагибаться, мне даже можно не вдыхать, он и так просачивается в каждую клетку, забивает собой все, окружает и утягивает за собой.

И будто из-за моего прикосновения… Будто оно придает оборотню сил, Артур отшвыривает от себя Марка, потом меня.

Меня протаскивает по полу, впечатывает в ножку долбанной железной полки, опаляет спину, вышибает из груди весь воздух. Спазм диафрагмы.

Я моргаю, поднимаюсь, в голове гудит, какой-то шум, как на лестнице общежития сквозь дверь.

Первое, на что натыкается взгляд — на развороченный тонометр. Он разбит чуть ли не в крошку, манжета разодрана пополам, валяется на полу дохлой недоразвитой змеей черная трубка.

Я поднимаю взгляд выше, к источнику шума, и…

И вижу, как Джефферсон и Артур дерутся.

Арт не похож на себя, глаза меняются каждую секунду: то темнеют, то светлеют, верхняя челюсть изменилась, выдается вперед, наполовину изменились зубы. Руки покрыты частично шерстью, частично кожей и слизью. Правая — совсем как волчья лапа, левая — только на половину. Сзади из шеи торчат позвонки. Серо-белые тоже в слизи.

Арт скалится, из его горла вместо рыка вырывается какое-то бульканье вперемежку с хриплым свистом — гортань все еще перестраивается. Волк нападает на Марка, в его взгляде нет ничего, кроме страха и ярости, желания убивать.

Он передвигается странными скачками. Короткими и мелкими, потому что ноги тоже не полностью изменились. Одежда порвана и висит обрывками. Лицо нарисованного Барта Симпсона измазано кровью, кажется, что в мелькнувшем на миг мультяшном глазу лопнули все сосуды.

Я осторожно поднимаюсь на ноги, стараясь не шуметь, засовываю руку в сумку, не отрывая взгляд от дерущихся.