Порода. The breed

Впереди Андриан замедлил рысь, перешел на шаг. Эта первая в жизни открытая вспышка, ошеломив его самого, сменилась горьким сомнением и раздумьем. Главное — не оглядываться… Но он ехал, не обращая внимания даже на поле перед собой, забыв об охоте, и тосковал: надоело все. Хватит. А то: все всегда отдай им. Все всегда ихнеебыло — поле, собаки, добыча… Девки наши… В каждой деревне чуть не половина ребят барские выблядки. Баре, мать их… Господа сенатόры, обосрались которы… Вон — Костька этот, молодой барин, Кареева старого сын, только женился — а жену сразу бросил… Или сама от него в столицу сбежала? Прожил год в своем Аносове, так теперь к нам в Зайцево пожаловал — и здесь небо коптить да девок портить. Ну, ничего. Поглядим еще, чья возьмет. Вроде уж наша и взяла… Неужто и впрямь? Не поймешь ничего. Кто у них там главный? Кто правит? Царя-то нет. Это все равно как и нет никого…Мужик из Воскресенска приезжал — агитатор. И все говорил, говорил… Пролетайте, говорит, во всех странах и соединяйтесь, пролетайте и соединяйтесь… А куда пролетать-то? С кем соединяться?.. А еще сказал — Еремеевскую ночь надо имустроить. Это понятно. Это да. Надо. Иначе от нихне избавишься. Жаль, сейчас погорячился, обазартился. Зря. Напрасно зверя оттопал, собак прометал. Подшумел. Ну да ладно. Может, все ж правду говорят — наше уж поле-то… Да скорей бы! Ну, потерпим. Недолго осталось.

Так успокаивал себя ловчий Андриан в своей глухой досаде и тоске, в своем ожидании.

Поотстав от него на три-четыре корпуса, Осип Петрович, почти уже придя в себя, тоже старался успокоить, уговорить — и себя, и брата:

— Ничего, Миша, ничего. Может, еще уладится. Парень своенравный, молодой, горячий. Я знаю, о чем ты — о Муравишниках. Так ведь у нас-то случилось не по злой воле, не по умыслу — по недосмотру… Серьезного ничего не будет — пошумят и успокоятся. Опасно, конечно. Опасно, это правда. Ну, беспорядки. Смута. Но должно же все как-то уложиться. Мы не французы. Они-то «пьют одно стаканом красное вино»… А у нас все водкой кончается и глубоким сном. В этом сне все тонет — и egalite, и fraternite. И, к сожалению, свобода. А уж подавно — счастье. Горько, но правда. У нас одно только нужно — терпение. Терпение и настойчивая, упорная воля. И еще — осторожность. Компромиссы. От многого придется отказаться. Это понятно. И, знаешь, я думаю, неизбежно. А может быть, в этом отказе и правда: что ж, это не только разумно, но и нравственно.

— Знаешь, Осип, ты меня… ужасаешь. Как ты говоришь! Будто слепой. Или резонер, умник. Или будто циник, игрок. Прости, ради Бога. Я ведь все знаю. Не хуже тебя вижу. Вижу ясно. Но я почему-то… Почему-то не хочу, не могу вести себя иначе. Не хочу и не могу! Я не хочу играть. Стоит только начать! Да ты что, не понял до сих пор, что люди делятся только на две категории: на тех, кто играет, — и тех, кто живет по-настоящему, живет серьезно. Я не хочу играть с ними в их игры! Я жить хочу. В этом весь ужас. Я понимаю, я чувствую, что будет с нами. Но изменить это… Эту судьбу… не могу. И не хочу. Я… Я не могу вести себя так, чтобы этого не случилось. Чтобы этого не было. Это… Это рок.

— Но, Михаил, можно и не играть, но почему не вести себя разумно? Просто разумно? Осторожно? Этим многое можно изменить, если не все…

— Да я не могу! Я знаю, как надо, а не могу! Не могу я! Не могу. Я таков, какой есть. Понимаешь ты или нет?! Ты-то должен понять! Это свершится. Если бы я был не я, а ты был бы не ты… Ну, тогда может быть… Я сейчас думаю, что уж лучше как есть, лучше сразу! И — честно.

Завиднелся лесной остров — черное пятно меж белой землей и серым небом.

Они увидели, как Андриан, уже довольно далеко от них, почти на полпути к острову, остановился и заученным жестом поднял над головой фуражку. Борзые воззрились.

— Лису лежащую подозрил, — пояснил Михаил брату. Мгновение — и всадники поскакали. Собаки, пометив лисицу, лихо заложились по ней.

Рыжая, гибкой стрелкой на белом снегу, уже бочила вниз, к реке. До воды, недавно прикрытой запорошенным стеклом, оставалось совсем немного. Решка спела наперерез, Орел старался заловить.

— Уйдет, — разом вырвалось у всех троих. Лиса, едва касаясь лапами тонкого льда и все же иногда оступаясь, красной молнией перелетела через реку и скрылась в густом ивняке на другом берегу. Борзые, взрывая облака снега, еле сумели остановиться на самом обрыве, шумно дыша и поскуливая.

На той стороне, в зарослях, где пропала лисица, раздался победный стрекот сороки. — Вот вам, знай наших, — издевалась птица.

— Ушла! — выдохнули охотники, все трое восхищенные зверем, — точностью расчета, стремительной решимостью, волей к спасению.

— Обставила! — с восторгом объявил Осип Петрович. — Обманула она вас, — сообщил он собакам. Борзые опустили правила, покрутились и упали на снег — отдохнуть.

— Какова, а? Нет, какова?! — обернулся Михаил к Осипу и Андриану, в восторге не делая уже между ними различия.

— Жить захочешь — так, пожалуй, побегаешь, — ответил Андриан.