Порода. The breed

Ярко горело электричество. Посреди комнаты, среди брошенных на пол бумаг, тетрадей, книг, фотокарточек стоял Кирилл — бледный, с широко открытыми, неподвижными и светлыми глазами. У стола сидела Нина Федоровна — спокойно, невозмутимо. Не имея от волнения сил усидеть на месте, прислонился к кафелю голландки Павел Иванович. Его темный горбоносый профиль резко выступал на белом. Люди в форме снимали книги и рукописи с деревянных полок, доски для которых, как Ниночка не раз видела, Кирилл Алексеевич выстругивал во дворе, на самодельном верстаке, месяца два назад — сентябрь, последний класс, и только начался листопад, и кружат еще над рекой чайки.

Девушка отошла от двери и побрела в комнаты, где то дремала, то молилась Марья Андреевна.

Под утро родители вернулись. Выяснилось, что им пришлось быть понятыми при обыске. Эти слова! И Диккенс, Бальзак, Гете! Но жизнь открывала пораженному взору свои собственные проявления — по первому впечатлению немыслимые, несообразные ни с человеческим опытом прошлого, ни с усвоенным в семье обычаем. На этот раз все обошлось. Что обошлось? Не взяли. Почему? Не нашли. Чего не нашли? Револьвера. На этом все легли спать — до учебы и работы оставалось совсем недолго.

Кирилл Алексеевич, посчитала Ниночка, был старше ровно вдвое. Ей — шестнадцать, ему — тридцать два. Он был красив — жесткой, светлой, правильной красотой славянина западных племен. Эта очевидная красота, а при том — неясность его семейного положения и намерений, игра на гитаре, пенье романсов на лавочке в осеннем дворе, под вальс опадающих листьев, склонность к одиноким вечерним прогулкам над рекой и по переулкам — все это заставляло родителей избегать и опасаться этого человека. Что-то особое читалось в его европейски точеных и точных чертах. Они сторонились его с самого начала — с тех пор, как он занял свою комнату, предоставленную ему образовательным ведомством за выездом семьи дворника. Федор, дворник приюта для умственно отсталых девиц, и жена его Наталья — одна из воспитанниц названного заведения, — в конце войны и в первые послевоенные годы произвели на свет такое количество младенцев обоего полу, что получили-таки другую жилплощадь. Так в доме появился фронтовик-математик. И вот теперь — револьвер и обыск. И они, именно они — родители Ниночки, — понятые.

Когда все было позади, своим измученным соседям Кирилл сказал только, что обыск был по доносу, что донес коллега, человек, которого он искренне считал своим другом, и расчет был математически точен, причем с обеих сторон: трофейный револьвер действительно существовал, и во время сдан не был. Однако как раз этим вечером, выходя на обычную прогулку по берегу Москва-реки, демобилизованный сержант прихватил с собой бумажный пакет. И в нем — револьвер во фланелевой промасленной тряпочке, вместе с патронами. А когда возвращался, в кармане была только пачка папирос «Казбек» и коробок спичек. Без ошибки. Но все равно — спасибо, за помощь и поддержку. И глубоко огорчен, что послужил причиной такого беспокойства. И — еще раз благодарю.

Какая-то неясность была и в том, что Кирилл, пройдя всю войну — по подмосковным сугробам в декабре сорок первого, с Белорусским фронтом на запад, по дорогам Европы, получив орден Красной Звезды за переправу через Дунай, написав свою фамилию на стене Рейхстага и вернувшись назад, в Москву, так и остался — сержантом. Так не бывало. Впрочем, он сам говорил, что и орден-то ему давать не хотели. Был ранен, и не раз, и геройски; был контужен. Но ворчал политрук: не того награждаем! Кого награждаем?! А в самом деле, кого? Да того, кто прошел от Москвы до Берлина с артиллерийским расчетом, за одной пушкой. Правда, пушек сменилось множество — их разбивало, и состав расчета то и дело менялся — убивало боевых друзей. А ему повезло — выжил. Такая судьба.

Было также известно, непонятно откуда, — ведь многое становилось вдруг в московских дворах настолько очевидным, будто это передали по радио, — что по крайней мере одна жена у сержанта уже была. И женился он перед войной. Но вернувшись — ее не нашел. То есть нашел, но уже не женой. Во всяком случае, не своей. И в комнату на Горбатке вселился один, с книгами. Впрочем, книг было не так уж много. Математику много не нужно. У него все — в голове. Бумаги, правда, были. Тетради, записные книжки — так, ерунда.