Порода. The breed

Светало, и к вокзальной остановке подошел пустой автобус. Кирилл подсадил их, и, поздоровавшись с водителем, сел сам. — Ехать, — предупредил он, — довольно долго. Подобрав еще нескольких пассажиров, автобус вырулил с площади и понесся куда-то. Ниночка смотрела в окна: впереди, по сторонам — кругом расстилались сжатые поля. Желтое, как расплавленное золото, всходило над ровным окоемом солнце. Жнивье становилось соломенно-рыжим, небо — бледно-голубым, как подсиненная простыня. Вдоль дорог Смоленщины вставали деревни и села, кромкой у горизонта темнели леса. Кирилл смотрел в окно не отрываясь, молча. Что думает, о чем вспоминает? Вот дорога пошла по холмам — не крутым и мелким, лесистым, как в Подмосковье, а длинно-пологим. Другая, совсем другая земля. И деревня, у которой пришлось высадиться, носила странное имя: Холм Жирковский.

Холм Жирковский… Большая деревня, может, село. Разницы между тем и другим Ниночка не знала. Солнце стояло уже над горизонтом, хотя и невысоко, и слепило глаза.

— Будем ждать, авось кто подвезет, — сказал Кирилл. Сели на лавочку под липой, где высадились из автобуса. Марья Андреевна перевязала платки: нижний, как всегда, белый, штапельный, поверх него — шерстяной, как всегда, черный. Выглядела она свежо, и щеки ее, покрытые сеткой тонких морщин, румянились, как позднее яблоко.

Ждали недолго: у колодца-журавля остановил телегу мужик, поил гнедую лошадь. Кирилл подошел, поговорил и подъехал к лавочке уже на телеге. Устроились на соломе, тронулись. Дорога была ухабистой, узкой, и все чаще оглядывал Кирилл поля окрест, и все резче вскидывал голову.

Дорога пошла в гору, и когда поднялись на холм — ахнули и тетя Маша, и Ниночка.

— Вот он, Днепр! — тихо сказал Кирилл.

— Вот он, Днепр, глядите-ка! — объявил возница.

Синее самой синей синевы, узкой лентой под высокими золотыми берегами текла недалеко от своих истоков великая славянская река.

Впереди был неширокий мост, за ним — пологие склоны лесистого холма. По холму вверх вела дорога.

— Ну, подъезжаем, — Кирилл спрыгнул с телеги и пошел рядом, держась за грядку. Не было у него сил усидеть, своими ногами нужно было стать на эту землю и пройти по ней — по той самой дороге, на которой даже песок, пыль и тонкий прах вот уже тридцать три года были родными. Вот уже видны стали первые дома, шест журавля, высокие кроны лип. Последние бледные листья отряхал с черных ветвей слабый ветерок.

В первом дворе старуха с внучком смотрели, как несколько серых гусей щипали остатки примороженной за ночь, но еще зеленой травы.

— Ой, ктой-та там, никак Киря!

— Здравствуй, баба Катя. Опоздал вот.

— Учора ждали. Ну йди, йди.

Слезли с телеги и пошли, торопясь, вверх по дороге, между дворами. Никого не было видно, только у одного дома окликнули их две старые женщины на лавке:

— А божа ж мой, ти прауда, Аннин сын приехал! Да с жаной?

— Здрасте, баушки. Приехал, да поздно. Жена-то в Москве, это соседки мои.

— А, то йона жа дужа молодэя, — отвечали бабки. — Ну йди, йди!

Дошли до конца улицы. Неподалеку начиналась липовая аллея. Перед ней, под вековым раскидистым дубом, увидели рубленое здание под зеленой железной крышей, с высокими окнами. Оно казалось старым, но прочным, надежным.

— Школа моя, — сказал Кирилл. — В ней и сейчас учатся. Ну, недалеко осталось, скоро уже.

Дом стоял одиноко, на отшибе, и был он маленьким, приземистым и серым. Ниночке опять стало страшно, и, держась за тетю Машу, она следом за Кириллом вошла в низкие сени. Дверь была заперта на крючок, накинутый снаружи. Внутри никого не было.

— Не успел, — сказал Кирилл, и Ниночке показалось, что его голос наконец перестал звенеть от напряжения. А может, это у нее отлегло от сердца: все кончено. Ничего страшного она уже не увидит.

— Упокой, господи, душу рабы твоей Анны, — в который уже раз проговорила Марья Андревна. — Пусть ей земля будет пухом. А где ж могилка-то? Надоть на могилку.

— Сядем, сейчас чайку попьем, отдохнем, может, сестру дождемся или брата.

Марья Андревна с Ниночкой опустились на лавку, Кирилл принес дров, разжег огонь под плитой, поставил на нее чайник. Никаких признаков чайной заварки, сахара, вообще пищи — ничего этого в избе не было. Все привезенное с собой развернули, развязали, выложили на выскобленную добела столешницу.

— Киренька, родненький ты наш! — с порога бросилась ему на шею девушка — невысокая, рыжеватая, с веснушками на неожиданно простом, круглом лице, с белыми ресницами и бровями. — Не дождались мы тебя, не поверили, что и приедешь. Учора мамку схоронили, пойдем, покажу. Шурка вот прибежит — и сходим.

— Ты, Леночка, познакомься сперва.

Девушка бледно-голубыми глазами смотрела на обеих приезжих:

— Здрасте.

— Это соседки мои дорогие по квартире московской со мной приехали — Марья Андревна и Ниночка.

— А где ж Ирина-та твоя? Жана-та?

— Да Ирина не смогла, по работе занята, не пустили.

— Ой, а я-та думаю: жана-та, какая жана-та — красивая, да молодэя дужа!