Порог греха

Тётя Поля уйдёт. Филька с пола поднимется. Ребятню разгонит. Умоется в туалете. Спать ляжет. Обида притупится, а слово это никак из памяти не исчезнет. И потом ещё несколько дней, как только встретится глазами с Павлинкой, так и слышит: «Хам! Хам!» Словно обухом топора по башке!

Не выдержал, поинтересовался у Фаины Иосифовны, что это значит. Та пояснила: «Нехороший человек». И другие воспитатели отвечали примерно так же. Нет, мнилось, что-то более глубокое, занозливое определялось этим словом, гораздо более обидное, чем объяснение тёти Поли: «Хам – значит засранец!»

В школьной библиотеке Филька выписал словарь русского языка. Открыл страницу на букву «ха» и почти сразу уткнулся глазами в желаемое слово: «Хам, а, м. (презр., бран.) грубый, наглый человек, готовый на всякую подлость и низость». Ну вот, как и предчувствовал! Особенно задевало «наглый»!

После драки в конце дня Филиппа вызвал в свой кабинет Чурилов.

– Неужели это правда, что тебя отметелили наши новички? А, Филичка?

Филька прикрыл рот ладонью.

– Неправда, Евграф Серафимович. Сопли это всё! Пацанам нашим так хочется.

– А что это у тебя с губёшками-то?

– Упал.

– Как так? Ни с того ни с сего мордочкой в пол?

– Да нет, – замялся Филька, потирая нос пальцами, чтобы из-под ладони не показывались распухшие губы. – Играли мы… Ну, с Алесем. Ну, с этим новеньким. Он мне приёмы показывал… Ну, я споткнулся. В общем, промашка вышла. И всё.

– Промашка? И всё?

Чурилов не верил Жмыхову. Но и раздувать огонь разборки ему тоже не хотелось. Он бы не обратил на этот случай внимания: драки в детском доме – привычное дело, да пожаловалась ему Рускина. А Полину Григорьевну он побаивался. Разнесёт потом по всему городу: заведующий поощряет бурсацкие нравы в советском воспитательном заведении. Но коли Жмыхов сам не желает, чтобы огласка вышла на уровень педагогического совета, то и хорошо. Рускиной он скажет о проведённой воспитательной беседе.

– Не дрались мы, Евграф Серафимович, – как будто подняв какую-то весомую тяжесть, выдохнул Филька, опасаясь: а вдруг заведующий потребует утвердить сказанное честным словом? Как быть? Честным словом Филька дорожил. Это знали не только воспитанники детского дома, но и воспитатели. Если Филька затемнит свои острые серые глаза и скажет: «Вот кэсээм» (клянусь смертью матери) и ещё щёлкнет ногтем большого пальца по своим зубам, то уж никаких клятвенных заверений от него требовать не надо!

– Ладно, Филипчик, верю я тебе, – Чурилов понял мучения Жмыхова, не стал допытываться. Важно, чтобы новички не заершились. Да не должны бы: они же победители! Хотя… Филька сейчас же к ним побежит. Уговорит. А он для вида вызовет сестру с братом.

– Верю! – повторил Чурилов. – Чтобы такого парнягу мальцы причесали? Иди, Жмыхов. Но… пусть всё-таки эти, – он заглянул в открытый журнал численности воспитанников детского дома, куда заносились сведения о происшествиях и планах работы, – Штефловы зайдут ко мне. Прямо сейчас!

Далее всё пошло по предположению заведующего. Филька в считанные минуты уговорил сестру и брата не говорить о драке, иначе его отправят в колонию. Чурилов же в беседе с новичками на этот факт и не нажимал. В основном интересовался устройством, настроением и как бы между прочим спросил о столкновении со Жмыховым.

– Мы немного повздорили, – наливаясь краской стыда сказала Павлинка, – поначалу… И всё.

Чурилов видел, какого труда стоило ей не говорить полную правду. И, проникаясь уважением к этим милым, честным, умеющим постоять за себя ребятишкам, панибратски махнул рукой.

– Ну, повздорили и повздорили! Поначалу, действительно, для знакомства, – уточнил он с улыбкой, – бывает. Но отныне старайтесь жить дружно!

А слухи о тяжком посрамлении Фильки Жмыхова еще несколько дней теребили языки и уши детдомовцев. Все ждали ответного хода битого атамана. Но он повёл себя так, будто ничего не случилось. А пацанам хотелось скандала, особенно второму после Жмыхова детдомовскому грому – Гришке Шатковскому по кличке Пан.

Подкараулив Фильку в туалете, когда там больше никого не было, Гришка присел рядом.

– Ну и чё? – спросил насмешливым голосом.

– Што чё?

– Так и оставишь? Наелся лепёшек и сдрейфил?

Филька сразу понял, на что намекает Пан. Поднялся. Не спеша заправил рубаху в штаны. Затянулся ремнём. И, размахнувшись, ударил его сверху по голове кулаком. Ноги из-под Пана скользнули, и он до самого пояса провалился в очко.

– Ещё раз пискнешь, польское отродье, я тебя туда вниз головой спущу. Усёк? – и без заклинательного «кэсээм» щёлкнул по своим зубам ногтем большого пальца левой руки.

Дня три Филька старался не обращать никакого внимания на Алеся, словно его вообще не существовало на свете: ничего не говорил, сторонился, смотрел сквозь него, словно тот был стеклянным. Но не нашёл в себе силы не заметить Павлинку, когда она на четвёртый вечер пришла к брату, чтобы заменить подснежники на его тумбочке.