Порог греха

В эти страшные и тяжёлые дни, проведённые на больничной койке, наполненные тоской и отчаянием, Алесь много читал. Ещё по приезде в Лесогорск он купил двухтомник сочинений Ницше на книжном развале местного рынка. В трудах оплёванного в советское время философа, представляемого как идеолога фашизма, Алесь хотел найти ответы на некоторые вопросы, мучающие его.

В изложении своих взглядов на жизнь начала двадцатого века Ницше выглядел философом-поэтом. Мудрость своего любимого героя Заратустры он излагал со страстью именно романтика, поэтому его мировоззрение изобиловало лирическим туманом, который долженствовало воспринимать сердцу, нежели разуму. Во многое, что утверждал Ницше, не хотелось верить, и прежде всего в то, что он ненавидел сострадание, подстрекал к жестокости и злу. Алесь видел в этом защитную реакцию маленького человека, измученного бесполезной борьбой с собственной психической болезнью.

Не является ли болезнью и месть, которой теперь одержим сам Алесь, болезнью тоже тяжёлой и неизлечимой? Но если она даёт силу противостоять всему тому, что ненавидит его душа, то почему он должен противостоять ей?

Чего боятся в этой жизни люди, чего боится он сам? Жестокости и насилия. А Ницше воспевает их. Все плывут по течению, а он против него. Гребёт на стрежне, скрывая свою боль и рыдания. Этого не поняли или не захотели понять официальные марксистко-ленинские философы советского времени: легче и проще осудить, чем объяснить. Алесь воспринимал философию Ницше как произведение искусства, как творчество писателя, автора, который возлагает ответственность за причуды ума и сердца на своего героя Заратустру, а следовательно, сам ни в чём не виноват. Ибо если писатель описывает злодейство, то это совсем не значит, что он сам злодей.

Ницше уподобляется тому человеку, который знает, что делает не то, что хочет, а вопреки желанию своему. В народе такое состояние точно определяют выражением: «Его бес путает». Но разве он не прав, заявляя, что «есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, но само отвращение создает крылья и силы, угадывающие источники». Какой же дурной запах то и дело распространяется по родной стране, смрадом клубится! И разве не рвотное отвращение к нему вздымает на крылья протеста?

«Там, где кончается государство и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная. Туда, где кончается государство, – туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку?»

Не без натуги Алесь делал открытие: такое восклицание философа – не восторг взлетающего сердца, а предупреждение. Сверхчеловек! Сверхчеловеки! Это же партийная коммунистическая верхушка советского времени, создавшая себе райские условия для жизни! Это же нынешняя элита преуспевающих бизнесменов и властных чиновников, бывших коммунистов и комсомольцев, объединённых понятиями «новые русские» и «олигархи»! Народ, равнодушно поглядывающий на агонию разваливающегося советского государства, надеялся увидеть радугу счастья, небо в алмазах. Не дождался и не увидел. Но, как водится в российской истории, проглядел и «сверхчеловеков», которые взгромоздились на его спину, а хомут надели такой, что в пору думать, какой хуже: старый или новый?

Смириться с горем Алесю помогла старушка-пенсионерка, подрабатывающая дежурной медсестрой. Чем-то она напоминала ему мать. Старушка оказалась хорошим психиатром («Пятьдесят лет – не старость! Не меньше четверти века впереди, а может и много больше! Вон как шагает вперёд наука: сердца пересаживают, почки, печень, да что там, мужчин в женщин переделывают и наоборот! Ждать надо, надеяться!»). Вкалывала Алесю какое-то «снадобье», оживляла в нём новый вкус к жизни в новом для него положении. Особенно успокаивающе, дарующее надежду действовала мысль, на которую без назойливого постоянства она наталкивала Алеся: без плотской радости на земле живут миллионы мужчин – и ничего, работают, творят, находят свою радость и свой смысл в жизни. Да если бы каждый из таких мужиков за пистолет хватался да в петлю лез… Спасибо той старушке!

Домой Алесь вернулся исхудавшим, с бледным заострившимся лицом и глубокими раздумчивыми глазами. Тут и впомнил о заветных горошинах Дэги в туеске-малютке, сработанном из бересты: когда свинцовой тяжестью наливалось сердце, глотал по фиолетовой горошине.

Рабочий день уже подходил к концу. Алесь скучал в комнате охраны, нетерпеливо поглядывая на часы. В восемнадцать ноль-ноль он сдаст пост у пульта наблюдения сменщику, приедет домой, плотно поужинает и до полуночи будет пялиться в экран телевизора. Интересных передач было мало, поэтому он привычно часто нажимал на кнопки пульта, перескакивая с канала на канал.