Читаем Порог. Повесть о Софье Перовской полностью

Было уже по-летнему жарко, давила духота. Всю дорогу Соня находилась в состоянии какого-то отупения, апатии. Самой странно было: даже об Одессе, о том, что столько времени потеряно там понапрасну, думалось без той болезненной обостренности, какой можно было сейчас ожидать. При этом она отчетливо понимала, что вряд ли одна только жара была причиной такого ее состояния. Тут другое, чувствовала, было. Пытаясь разобраться в себе, она подумала о том, что существует, должно быть, какой-то предел силам человека, у каждого (ной. Не о физических силах речь (здесь-то все просто, отоспалась как следует — опять прежняя), — о силах души, восстановить которые куда сложнее, увы. Ненадолго же тебя хватило, однако, отстранение, словно кому-то — близкому, но не себе — говорила она; сизифова доля явно не про тебя. Нет, конечно, и ты не перестанешь таскать каменья в гору; рухнет вниз, едва достигнув вершины, один, ты тотчас примешься за другой камень, третий, сотый. Вся беда твоя, голубушка, в том, что — в отличие от Сизифа, который и в тысячный, в миллионный раз не теряет надежду на удачу, — ты рано, слишком рано смиряешься с неизбежностью поражения…

Было мгновение, когда, ощутив злость на себя, она всеми фибрами души воспротивилась такому приговору; обрадовалась этому: значит, не все в ней умерло, что-то все же осталось от прежнего! Но то была лишь мимолетность, всплеск, едва ощутимая вспышка. После этого опять навалилась пустота, и Соня с непривычным для себя спокойствием принялась — точно костяшки на счетах откладывала — считать, сколько все-таки покушений было на Александра… Каракозов не в счет, к этому ни она, ни товарищи ее, по младости лет своих в ту пору, отношения не имели… Соловьев, Александровск и Москва. Халтурин. Итого четыре. Нынешний одесский подкоп — пять.

Неожиданно мелькнуло в голове: бег по кругу! Думаем, что движемся куда-то туда, вдаль, а в действительности — бег по кругу, по одному и тому же кругу. Иллюзия движения, не больше того. Просто непонятно, как до сих пор никто не догадался об этом… Да, куда бы мы ни устремлялись, мы все равно возвращаемся вспять, к исходной точке. Совсем по Писанию: на круги с в о я… Хотя там это говорится в другом, не столь буквальном смысле, но как подходит, как точно подходит к нам!..

Так унылой чередой влеклись в ней (не час, не два — сутки и еще сутки) ничтожные, больные мысли. Временами, когда на нее как бы находило просветление, она осознавала, что это — слабодушие, которому никак нельзя давать воли, и что нужно собраться с силами и остановить, пресечь разрушительную работу, совершавшуюся в ней. Но сил этих не было, и тогда происходило самое подлое из того, что могло быть: она начинала оправдывать себя. Так и должно было случиться, говорила она себе; рано или поздно, но кризис должен был наступить. Ты человек, всего-навсего человек — с нервами, с сердцем. Даже Христос не имел сил до конца донести свой крест — там, на Голгофе; и если бы не безвестный какой-то крестьянин, непонятно отчего сжалившийся над несчастным, забрасываемым камнями божьим сыном и потащивший на себе чужой ему крест дальше, так и рухнул бы Христос замертво, беспомощный и жалкий, так и остался бы человеком, не успев превратиться в бога. Какой же тогда спрос с меня, простой смертной?

Она чувствовала себя старым, безмерно старым, тем вконец уставшим от жизни человеком, у которого впереди ни проблеска надежды. Лишь оглядываясь назад, могла она отыскать в своей жизни два светлых лучика — мама и Желябов… Нет, нет, не надо! Сейчас не надо об этом! Слишком плохая минута, чтобы об этом думать сейчас!

Она не заметила, как заснула. Когда проснулась, за окном была уже темень.

Первое отчетливое ощущение — прохлада, благодатный ветерок. Какое-то время лежала неподвижно и бездумно, как бы в блаженном полусне. И вдруг с радостным изумлением осознала: что-то переменилось, в ней. Господи, тотчас едва не в голос воскликнула она: не «что-то» — всё! И ощутив в себе это обновление, подумала с робкой надеждой: может быть, все ее давешние черные мысли все-таки от усталости, от физического переутомления? Отоспалась малость — вся муть и ушла, как просто… Если так — получается, это даже и повезло ей, что от Одессы до Питера такой долгий путь: есть время, чтобы во всем разобраться, чтобы, если нужно, преодолеть себя, превозмочь. Хороша б она была, если бы заявилась в Питер потерянная, чумная… страшно и подумать.

Перейти на страницу:

Все книги серии Пламенные революционеры

Последний день жизни. Повесть об Эжене Варлене
Последний день жизни. Повесть об Эжене Варлене

Перу Арсения Рутько принадлежат книги, посвященные революционерам и революционной борьбе. Это — «Пленительная звезда», «И жизнью и смертью», «Детство на Волге», «У зеленой колыбели», «Оплачена многаю кровью…» Тешам современности посвящены его романы «Бессмертная земля», «Есть море синее», «Сквозь сердце», «Светлый плен».Наталья Туманова — историк по образованию, журналист и прозаик. Ее книги адресованы детям и юношеству: «Не отдавайте им друзей», «Родимое пятно», «Счастливого льда, девочки», «Давно в Цагвери». В 1981 году в серии «Пламенные революционеры» вышла пх совместная книга «Ничего для себя» о Луизе Мишель.Повесть «Последний день жизни» рассказывает об Эжене Варлене, французском рабочем переплетчике, деятеле Парижской Коммуны.

Арсений Иванович Рутько , Наталья Львовна Туманова

Историческая проза

Похожие книги

Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
Третий звонок
Третий звонок

В этой книге Михаил Козаков рассказывает о крутом повороте судьбы – своем переезде в Тель-Авив, о работе и жизни там, о возвращении в Россию…Израиль подарил незабываемый творческий опыт – играть на сцене и ставить спектакли на иврите. Там же актер преподавал в театральной студии Нисона Натива, создал «Русскую антрепризу Михаила Козакова» и, конечно, вел дневники.«Работа – это лекарство от всех бед. Я отдыхать не очень умею, не знаю, как это делается, но я сам выбрал себе такой путь». Когда он вернулся на родину, сбылись мечты сыграть шекспировских Шейлока и Лира, снять новые телефильмы, поставить театральные и музыкально-поэтические спектакли.Книга «Третий звонок» не подведение итогов: «После третьего звонка для меня начинается момент истины: я выхожу на сцену…»В 2011 году Михаила Козакова не стало. Но его размышления и воспоминания всегда будут жить на страницах автобиографической книги.

Карина Саркисьянц , Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Театр / Психология / Образование и наука / Документальное