Читаем Порог. Повесть о Софье Перовской полностью

— Сонюшка, мы напрасно теряем время. Со двора можно пройти на другую улицу?

— Да; за сараями ход в Тарасов переулок.

Выпустив Суханова черным ходом (чтоб сразу во двор смог выйти), Соня распахнула дверцы шкафа. Что бы такое взять с собой? Конечно, только необходимое, самое необходимое…

В эту минуту раздался осторожный звонок в дверь. Первая мысль — ведут Суханова! Но потом: нет, не так звонили бы! Распахнула дверь, не спросив даже, кто там. На площадке был только дворник.

— Доброго здоровьица, Лидия Антоновна, — тянул он, переминаясь с ноги на ногу. — Тут дельце одно имеется…

— Да вы заходите…

Дворник перешагнул порог, но дальше прихожей не пошел.

— Тут листки дадены. — Он достал их из кармана. — Так велено написать, кто чем занимается. Каждый сам должен написать…

— Но брата нет сейчас, он на службе!

— А когда они будут, братец-то ваш?

— Вечером. Часов в девять, я думаю.

— Ага, — сказал дворник. — Пускай уж они когда придут, сразу и напишут, где они служат. Я приду опосля; велено, чтоб сегодня…

— Хорошо, — сказала Соня. — Мы приготовим.

Визит дворника немало озадачил ее. Никогда такого не было, чтобы листки какие-то заполнять! Но листков этих у него много, целая пачка. Похоже, на всех жильцов. Полицейское нововведение какое-то, очевидно. Так это или не так, успокаиваясь, думала она, но одно не подлежит сомнению: квартира еще не раскрыта. Иначе дворник не так вел бы себя; Да и не дворник пожаловал бы тогда!

Выйти на улицу она решила через мелочную лавку, помещавшуюся в первом этаже дома. Торговлю держала здесь жена второго дворника — румянощекая Ирина; уж непременно и сам дворник этот, вроде бы Афанасьев его фамилия, будет знать, что жилица Воинова в субботу днем, как ни о чем не бывало, заходила в лавку и что-то даже покупала себе там… Купила белого коленкора три аршина. Положив сверток в кошелку (поверх всего остального), вышла на улицу. И сразу — лихач свободный. Положительно, ей во всем везет сегодня. Только бы с Сухановым ничего не случилось…

Она беспокоилась о Суханове, а в это время Суханов и все другие, кто был на конспиративной квартире, боялись, оказывается, за нее — она поняла это тотчас, едва Верочка в ответ на условный стук распахнула перед нею дверь. Все сбежались в переднюю — и Суханов (он уже здесь, как хорошо!), и Грачевский, и, диво дивное, даже невозмутимый, непробиваемый Кибальчич, и именно Кибальчич при этом воскликнул, упрекая, но и с облегчением: «Как ты долго!..» Так что пришлось Соне еще и оправдываться… Она оправдывалась: ничего, мол, подобного, разве долго, быстрее никак уж нельзя было; но то, что она стояла перед ними, как провинившаяся гимназистка, не сердило и не обижало ее, напротив, в ней было даже чувство признательности ко всем.

Потом все пошли в большую комнату и вернулись к занятиям, прерванным ее приходом. У каждого было свое дело: Кибальчич отливал свинцовые грузики. Суханов с Фигнер, вооружившись большими портновскими ножницами, обрезали по картонному лекалу жестянки из-под керосина — для оболочки снарядов. Грачевский взвешивал на аптекарских весах какой-то сыпучий светлый порошок.

Соня решила, что самое теперь время на Тележную съездить. Вера Фигнер неодобрительно посмотрела на нее.

— Зачем? Что тебе не сидится!..

— Надо же узнать, как дела у Исаева.

Вера, хотя, судя по отчужденному виду ее, по-прежнему не одобряла Сонину затею, промолчала, однако; мужчины и вовсе помалкивали.

Тележная была тихой улочкой в конце Невского проспекта, неподалеку от Александро-Невской лавры. Соня доехала до Лавры, дальше пошла пешком. Квартиру сняли здесь недавно, меньше недели назад, отказавшись от другой, которая помещалась на Троицкой улице. Это, безусловно, был верный шаг: прежняя квартира, помимо прочего, была еще и типографией, множество людей ходило туда, — у новой же квартиры не должно было быть никакого прошлого, поскольку единственное ее назначение — максимально обезопасить непосредственную подготовку к покушению.

Исаева Соня уже не застала.

— Минут десять как ушел, — сказала Геся Гельфман (она держала эту квартиру вместе с Николаем Саблиным). — Вот же неудача!

— Да нет, — сказала Соня. — Он мне не нужен. Мину он забрал с собой?

— Да. Ковырялся в ней, потом сказал: «Все в порядке» и ушел. Туда, — понизив голос, прибавила Геся.

— Больше никто не был?

— Были, как же! Метальщики были. Ждали Желябова, он им назначил встречу.

Вот как? Соня ничего не знала про это…

— Довольно долго ждали, — продолжала Геся. — Примерно с час? — спросила она у Саблина; тот кивнул. — Рысаков даже нервничать начал: а вдруг Желябов вообще не придет, забыл? Я не удержалась, сказала ему: если не придет, значит, занят! Подождали еще немного, потом Гриневицкий сказал, что Желябов оттого, верно, не пришел, что у него нет новых указаний; стало быть, все по-прежнему остается — сбор завтра здесь же в девять утра. Он ничего не перепутал?

— Да, в девять, — сказала Соня. — А Желябов, — ровным голосом произнесла она, — потому не пришел, что вчера его арестовали. Вместе с Мишей Тригони… Разве Исаев не говорил?

Перейти на страницу:

Все книги серии Пламенные революционеры

Последний день жизни. Повесть об Эжене Варлене
Последний день жизни. Повесть об Эжене Варлене

Перу Арсения Рутько принадлежат книги, посвященные революционерам и революционной борьбе. Это — «Пленительная звезда», «И жизнью и смертью», «Детство на Волге», «У зеленой колыбели», «Оплачена многаю кровью…» Тешам современности посвящены его романы «Бессмертная земля», «Есть море синее», «Сквозь сердце», «Светлый плен».Наталья Туманова — историк по образованию, журналист и прозаик. Ее книги адресованы детям и юношеству: «Не отдавайте им друзей», «Родимое пятно», «Счастливого льда, девочки», «Давно в Цагвери». В 1981 году в серии «Пламенные революционеры» вышла пх совместная книга «Ничего для себя» о Луизе Мишель.Повесть «Последний день жизни» рассказывает об Эжене Варлене, французском рабочем переплетчике, деятеле Парижской Коммуны.

Арсений Иванович Рутько , Наталья Львовна Туманова

Историческая проза

Похожие книги

Третий звонок
Третий звонок

В этой книге Михаил Козаков рассказывает о крутом повороте судьбы – своем переезде в Тель-Авив, о работе и жизни там, о возвращении в Россию…Израиль подарил незабываемый творческий опыт – играть на сцене и ставить спектакли на иврите. Там же актер преподавал в театральной студии Нисона Натива, создал «Русскую антрепризу Михаила Козакова» и, конечно, вел дневники.«Работа – это лекарство от всех бед. Я отдыхать не очень умею, не знаю, как это делается, но я сам выбрал себе такой путь». Когда он вернулся на родину, сбылись мечты сыграть шекспировских Шейлока и Лира, снять новые телефильмы, поставить театральные и музыкально-поэтические спектакли.Книга «Третий звонок» не подведение итогов: «После третьего звонка для меня начинается момент истины: я выхожу на сцену…»В 2011 году Михаила Козакова не стало. Но его размышления и воспоминания всегда будут жить на страницах автобиографической книги.

Карина Саркисьянц , Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Театр / Психология / Образование и наука / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное