Порог. Повесть о Софье Перовской

Мысль была непрошенная, почти запретная. Не надо бы сейчас об этом, не надо. Ни о подкопе, ни о чем таком. Иначе кончится все тем, что опять, как давеча ночью, в смертной тоске захолонет сердце. А этого нельзя сейчас. Не время. Сейчас нужно встать, немедленно, сию же секунду встать и заняться делами. Самовар поставить, печи протопить. Раньше всего разжечь плиту на кухне: пусть хоть во время завтрака мужчины согреются как следует, потом — внизу — всего ведь больше будет не хватать им тепла…

Она осторожно выпростала руки из-под одеяла, натянула на голые плечи кофтенку, потом спустила ноги на холодный пол, быстро оделась, зябко поеживаясь.

Как ни рано было, но, оказалось, не она первая нынче поднялась: легонько поскребся в дверь кто-то, сказал сдавленно, почти шепотом: «Соня, спишь?» Она узнала: Саша Михайлов. Сбросила крючок, распахнула дверь. Даже в предутреннем этом сумраке нельзя было не увидеть, так празднично сияли глаза: с великой какой-то радостью пришел человек. И точно! Не успела она (уже уверенная: да-да, случилось что-то очень доброе!) спросить об этом, как Саша закричал оглашенно:

— Соня! Нет, ты только посмотри, что делается, выглянь!..

Соня легким шагом подбежала к окошку (что же там такое? может, кто из наших приехал, в подмогу? может, Желябов? Вот бы хорошо!), раздернула занавески и — обмерла от красоты этой неземной: подвенечно бело было все вокруг. Снег! И куда только подевалась, будто и вовсе не было ее, вся грязь, вся хлябь! Дощатые тротуары, обляпанные скользким суглинком, и те стали неразличимы, сравнялись с мостовой. Ну, теперь-то уж работа закипит, с облегчением подумала она.

Захотелось вдруг удостовериться, точно ли — снег, зачерпнуть его ладонями, скатать в тугой тяжелый шарик. Она и Сашу позвала с собой, туда, на волюшку, — но разве мог он, Саша Михайлов, неусыпный страж и самый великий на свете конспиратор, разве мог он хоть на минутку забыть о вечной своей осторожности!

Как она не подумала: нельзя! Саше никак нельзя. Никто не должен знать, что он ночевал здесь (и он, и Гриша Гольденберг, и Исаев), ни одна живая душа. Хорошо бы соседи и днем не видели никого из них, но этого уж не избежишь; «ночевки» же посторонних не могут не вызвать подозрения.

То, что Михайлов нынче остался — редчайший случай: просто умаялся вчера в подкопе, не было сил тащиться под ливнем на свою Лубянку, в номера, вот его и уговорили… Иди, Сонюшка, иди, отчего тебе не пойти…

Да, ей можно. Собственно, только ей, «жене» мещанина Сухорукова, Марине Семеновне, «законной» хозяйке этого дома, только ей и можно; да еще, конечно, самому «Сухорукову» — Леве Гартману то есть.

Сбежала с мансарды по хлипкой певучей лесенке и, как была в кофте, не накинув даже плисовой жакетки своей, ступила, распахнув настежь дверь на крыльцо, прямо в снег; был он пушист и скрипуч.

Чудо, не снег! Она взяла его в пригоршню, сдавила что было силы, но катышек не сразу получился — ого, какой сухой, какой надежный снег, такому лежать и лежать! Она вдохнула поглубже (отменный, дивный, почти и не чувствуется, морозец!), посмотрела по сторонам, благо развиднелось уже, посмотрела, как там соседи, спят ли, поднялись ли? Никого она не увидела, но кой-где все же тянулся лениво из трубы редкий дымок.

Вот и еще одна нечаянная радость, подумала она, щурясь на эти сизые завитки над крышами; совсем как в деревушке какой глухоманной, где-нибудь под Тверью… И впрямь на секундочку потеряла ощущение реальности, показалось: стоит шагнуть вниз с крыльца, и пойдешь мимо скособочившихся, при царе Горохе еще поставленных изб, встретишь дела Кузьму или рыжего Семена (хитрющий мужичок!) и наконец доспоришь с ним, договоришь все, что не успелось… Даже и в мыслях этих была отрада! Но и боль, боль тоже: нет, не можешь ты сейчас все бросить и уехать к разлюбезным своим мужикам, только мечтать об этом остается: совсем другим делом приходится тебе заниматься теперь, и пока это не будет доведено до конца — даже и с места ведь тронуться ты не сможешь…

Снежный катышек оледенел, забрав тепло у ладоней; Соня зябко повела плечами, но снежок не выбросила, так и вошла с ним в дом: пусть кто-нибудь из затворников подержит в руках, порадуется. Шла по коридору на цыпочках — не разбудить бы товарищей до срока, а они (ну, не безобразники ли!), едва она возникла на пороге кухни, встретили вдруг ее хохотом молодецким: оказалось, уже за столом восседают (бородатые, нечесаные — чистые вурдалаки), самоварничают уже вовсю, и пыхтит-фырчит какое-то варево в чугунке… а она-то еще прикидывала в уме, когда шла сюда, чем прежде заняться— плитой, самоваром… Все пятеро здесь: Михайлов, Саша Баранников, Гартман, Исаев, Гришка Гольденберг.

Соня оглядела стол, ужаснулась: до чего ж скудная была еда — вареная картошка, постное масло, лук. Притащила мигом отварную холодную говядину. Как ладно вышло, что припасла с вечера! Есть никому не хотелось: такая, мол, рань, кусок в горло не лезет. Форменный бунт. Но она заставила их. Кормила и радовалась: у нее не посвоевольничаешь, нет, как миленькие съели всё, подчистую.