Порог. Повесть о Софье Перовской

Раньше, признаться, она мало знала Гришу. Во время немногочисленных их встреч в Петербурге, по преимуществу на дачу в Лесном, они едва ли и двумя словами перекинулись. Наблюдая в ту пору за ним со стороны, она, не без тайного же неудовлетворения, отмечала, что он и криклив как-то неумеренно, и болезненно самолюбив, да и вообще не бог весть как умен. Что говорить, у нее были тогда причины относиться к нему не слишком-то доброжелательно: как навредил её делу выстрел Гольденберга в харьковского губернатора Кропоткина!

Соня занималась в те дни подготовкой массового побега политических каторжан из Харьковского централа; жила толь этим. Как вдруг — выстрел! После этого уже и думать было помочь арестантам: режим в тюрьме стал еще более строгим. Предотвратить покушение она не могла, потому что ничего не знала о нем; покушение готовилось от начала до конца киевской группой, притом держалось в сугубом секрете… Сам же акт уничтожения губернатора — дело прошлое, и можно признать — был проведен безукоризненно. Близко к полуночи, когда Кропоткин возвращался в карете с благотворительного спектакля, Гольденберг подкараулил его у дверей губернаторского дома. Он вскочил на подножку кареты, готовясь разбить стекло рукояткой револьвера, но окно оказалось опущенным, — Гольденберг тотчас и выстрелил в упор. Воспользовавшись темнотой, он затем скрылся в ближайшем сквере. Вскоре он и его товарищи уехали из Харькова. Власти, кажется, и до сих пор не прознали, от чьей руки пал Кропоткин.

Да, блестящая акция; тем не менее, узнав о совершившемся, Соня пришла в ярость. Отошло на задний план то даже, что она в то время вообще была решительной противницей убийств. Пусть Кропоткин и заслуживает смерти, рассуждала она тогда (жестокость, с какой он карал политических заключенных, не останавливаясь перед применением телесных наказаний и пыток, и правда требовала отмщения), но до чего же не вовремя это произошло! Как помешало почти подготовленному уже побегу из тюрьмы!.. Так вот и получилось, что даже храбрость Гольденберга (которой, по справедливости, нельзя было не восхищаться) долго не могла примирить Соню с ним.

И только теперь вот, познакомившись с Гришей поближе, она поняла, что во многом была не права. То, что она некогда приписывала исключительно его личному своеволию, на самом-то деле было проявлением некоей закономерности, знамением времени, что ли, — понадобились месяцы, чтобы уяснить себе это…

«Уяснить»? Да ничего похожего! В том и горе ее, что и поныне ничего не уяснила она себе, что даже теперь, с головой уйдя в подготовку цареубийства, она не могла, никак не хотела примириться с тем, что этот — кровавый — путь делается чуть ли не главным, постепенно вытесняет все остальное, совсем не оставляет уже сил для мирной деятельности в народе.

Нет, это невозможно, остановила она себя. Стоит хоть на минутку отпустить узду, как сразу же набредаешь на больное! Ей понадобилось некоторое время, чтобы уйти от ненужных сейчас мыслей. Она опять стала думать о Гольденберге. Не без недостатков, конечно: и самолюбив, это верно, излишне, пожалуй, экзальтирован, человек чувства преимущественно; к этому она сейчас прибавила бы еще повышенное, временами непомерное честолюбие. Но одновременно с этим и редкая отзывчивость (не случайно именно он первый вызвался приехать сюда!), всепоглощающая увлеченность делом. К тому же и товарищ чудный, один из тех, с кем рядом всегда легко, тепло; кажется, он начисто был лишен способности предаваться унынию. А уж о смелости его и самоотвержении говорить нечего, эти свои качества он еще раз наглядно проявил в апреле; когда готовилось покушение на Александра II: как и Соловьев, и Кобылянский, вызвался также и он. Когда решили, что стрелять будет Соловьев, Грише пришлось подчиниться, и все же, рассказывали, он долго не мог успокоиться и — все просил Соловьева, чтобы тот взял его помощником… Но было у Гольденберга еще одно качество: для него словно не существует неясностей. Любое поручение он исполнял без раздумий, — ему и вообще не свойственна рефлексия. Хорошо это или плохо? Прежде она не задумываясь осудила бы такой склад характера. По ее разумению, подобная однолинейность противоречила самой сути революционного деятеля; в бездумии она всегда склонна была усматривать если и не равнодушие к делу, то, во всяком случае, недостаточную сердечную, что ли, привязанность к нему; такого толка люди, как ей казалось, меньше всего заботятся о нравственных последствиях своих действий, как бы ставя себя в некотором роде выше и нравственности, и самой человечности, — не этим ли духом была пронизана вся нечаевщина?