Порою блажь великая

— Ценю заботу, Лес. — Не отводя глаз от реки, с напускным безразличием он нагнулся, достал из-под сиденья фирменную банку из-под «Гардола», потряс ее над ухом, слил остатки в бензобак. — Да, спасибо за заботу. — И, едва Лес приготовился развить тему, Хэнк смял пустую жестянку, будто она была сделана из алюминиевой фольги. Большой палец встретился с указательным без каких-либо видимых усилий. Металл, казалось, и не думал сопротивляться. На глазах у Леса (выпученных глазах) Хэнк изящно отбросил банку, ныне похожую на песочные часы из металла, в реку и вытер руку о штаны. Этого маленького театрального этюда оказалось достаточно, чтоб Лес умолк на весь остаток пути. Но, выбравшись из лодки, он стоял, вертя в руках свою каску, явно распираемый желанием сказать что-то еще. Наконец решился:

— Суббота! Черт, чуть не забыл. Хэнк, кто-нить из ваших не собирается в «Корягу» в субботу вечером? Я был бы оченно признательный за переправу.

— Может, не в эту субботу, Лес. Но я дам тебе знать.

— Точно? — Он явно обеспокоился.

— Конечно, Лес. Мы тебе сообщим, — заверил его Джо Бен в необычно отрывистой для себя манере. — Разумеется. Может, и Верзиле тоже. Может, и в «Корягу». Чтоб устроили трибуны, продали билеты и напекли хотдогов. О, мы никого не забудем!

Лес делал вид, будто не замечает сарказма Джо.

— Чудесно, — сказал он. — Было бы неплохо. Спасибо вам. Я ваш должник, ребята.

Он перегнулся через перила, выкрикивая свои пожизненные благодарности, взволнованный до глубины души. И было за что благодарить. Разве не обещали ему присутствие на матче, где знаменитый Верзила Ньютон из Ридспорта сойдется с Хэнком Грозным, в попытке поломать успешную чемпионскую карьеру последнего вкупе с его шеей? И как ни отвратительны мне были неуклюжие уловки Гиббонса и его тошнотворное, двуличное дружелюбие, в душе я желал его гладиатору уложить чемпиона на обе лопатки. В этом мы с Лесом были вполне солидарны: мы хотели низвержения чемпиона просто потому, что для нас нестерпима была та дерзость, с какой он высился над нами, надменно восседая на своем троне, нам недоступном.

Но даже сейчас, лежа на кровати и поверяя свои мысли потолку, я знал, что я — не этот Немейский лев по кличке Ньютон, и не Лесли Гиббонс, готовый довольствоваться жалкой ролью зрителя, глаз не отрывающего от чужих ударов на ринге. Мое участие в этом отрешении от власти должно быть как созерцательным, так и деятельным. Созерцательным — в том плане, что в открытой схватке с моим накачанным братцем мне ничего не светит — БЕРЕГИСЬ, подсказывает мой внутренний голос, моя неусыпная тревожная сигнализация, кричащая ПОЖАР при первом же запахе табачного дыма, — и деятельным, ибо мне нужен катарсис участия в ниспровержении тирана. Я должен был вознести факел, стиснуть рукоятку ножа. Мне нужна была его кровь на моей совести, чтоб вытянуть ею гной долгой трусости. Мне нужно было топливо победы, чтоб восполнить силы, отнятые годами голодания. Мне нужно было завалить дерево, что застило мое солнце еще до моего зачатья. «Мое солнце!» — выла моя нужда. Солнце для роста, чтоб перерасти тень, простертую надо мной, вырасти до самого себя. Да. И тогда — слушай внимательно! — вот тогда, карлик ты убогий, когда ты запалишь факел!.. Низринешь чемпиона!.. Повалишь дерево!.. Когда трон будет пуст, а небо над головой наконец-то прояснится, а джунгли станут безопасны для воскресных прогулок… быть может, тогда ты, жалкий паштет из цыплячьей печенки, — ОТБОЙ ТРЕВОГИ — тогда ты найдешь Причину для Ли, и даже мужество, чтоб жить дальше с исковерканным трупом, что лежит поперек твоих извилин с того самого дня, когда она уронила его туда с сорок первого этажа, лежит там все это время, изгнивая, источаясь вон, неумолимо, подобно тиканью адской машины. И, малыш Ли, если не можешь сровняться — смени мерную линейку на ту, что тебе под стать… потому что часы — тикают.